Михаил Федорович
Шрифт:
Однако от взоров проницательной Каролины он не мог укрыться. Та ничего не сказала ему, а только поглядела него и тихо улыбнулась.
Все дивились, глядя теперь на Михаила.
Княгиня— мать сетовала ему:
— Что это ты, Миша, со мной нонче и словом не обмолвишься? Сижу я у себя наверху и все думаю, что заглянет сынок, а он — на! — опять на вотчине. Вчера батюшка искал, искал тебя!
— Скучно на Москве мне, матушка, — врал Михаил, — а там ратники мои, полевание…
Князь, занятый теперь в приказе, где на сильных челом бьют, тоже
— Царь о тебе намедни спрашивал. Слышь, в дворцовые хочет взять, если ты охоч. Патриарх о тебе пытает, про что думаешь, а я тебя и в глаза не вижу — все на вотчине!
— Как повелишь, батюшка, — уклончиво ответил ему Михаил, — только я для верху негоден буду. Мое дело ратное!
— Ну, тем лучше!… Князь Черкасский тебе, хочешь, полк даст!
— Молод я, батюшка, для чести такой. И опять воля своя мне всего дороже.
— Ну, ладно, гуляй до двадцатого, а там и в службу царю! Негоже князьям Теряевым далеко от верху быть!
Дивился и добродушный Штрассе.
— Почему ты так мало читать стал, княже? По три дня не видно тебя. Ни о чем не спрашиваешь. Или наскучило тебе? — спрашивал он.
— Поотдохнуть охота, — отвечал ему Михаил, — придет зима, там опять займусь поусерднее!
Но пришла зима, и все так же Михаил и от дома на вотчину отлучался, и занимался неохотно с добрым Штрассе. Знал про его дела сердечные только один его стремянный Власий. Только кивнет ему князь — и Власий, не говоря ни с кем, обряжает коней и, едва отойдет вечерня, уже едет с князем своим в Коломну, где ждет его Людмила.
Сжились, сдружились они, ни о чем не думая, вперед не загадывая, живя только своею первой молодой любовью, от которой горели оба жаром желаний и страстей. Прижимаясь к князю, рассказала Людмила ему час за часом свою монотонную жизнь, поведала ему свои девичьи мечты, встречу с ним, рассказы Ермилихи и свою любовь к нему.
— Только все мне думается, что таишь ты от меня что-то — говорила она иногда князю. — Скажи по сердцу чистому, кто ты?
Князь старался скрыть свое смущение горячими поцелуями и говорил ей:
— Князя Теряева ловчий, касатка моя! Из кабальных я; только, Бог даст, скоро князь отпустит меня в вольные люди!
— Ах, пошли, Господи! Уж молю я про это Мать Царицу Небесную. А потом мне вдруг сдается, что ты так это, шутя говоришь!
Бесконечно любя Людмилу, князь однажды привез ей дорогое ожерелье все из жемчуга и толстых крестов. Людмила вся побледнела.
— Не ловчий ты! — сказала она с упреком. — И только обманываешь меня. Ты боярин или князь! Посмеяться надо мной хочешь!
Князь испугался ее обиды и заявил:
— Если бы я и князем был, и даже до царя близким, и тогда не бросил бы тебя, моей голубушки!
Девушка успокоилась, а потом, спустя несколько времени, снова затосковала.
Все труднее и труднее становилось князю утаивать свое имя, и в то же время он понимал, что не позволят ему родители жениться на бедной дворянской девушке. Царь женился! Но царь и холопку
Однажды она сказала ему:
— Слушай! Иди к матушке моей и откроемся. За меня сватов заслали! Горе мне!
Князь побледнел и растерялся.
— Кто?
— Ахлопьев Парамон.
— Кто он?
— Торговый человек!
Князь ухватился за голову.
— Подожди, дорогая, голубушка моя, я не дам тебя этому холопу. Подожди!… Надумаю я, пока противься. Я же не могу идти с тобою.
Людмила сперва оторопела, потом ухватила его за руки и сказала:
— Теперь говори, кто ты есть? Может, и не Михайло вовсе? Кто ты? — настойчиво спросила Людмила.
— Князь Теряев, — тихо, словно винясь, ответил князь.
Девушка пошатнулась.
Он едва успел подхватить ее и осыпал поцелуями.
— Ласточка моя, рыбка, я князь и тебя сделаю княгинею. Матушка моя была мельникова внучка, да батюшка не поглядел. И я упрошу их, подожди только! Видит Бог, я люблю тебя! Разве я обидел тебя, положил поруху, опозорил? Я тебя как очи свои берегу. Лисанька моя, не гони меня!…
— Люб ты мне и князем! — прошептала Людмила, обнимая его.
А на их счастье надвигалась новая гроза. Князь Теряев однажды зашел к жене и сказал ей:
— Вот что, матушка: Михаиле-то уже девятнадцать лет, и все он как-то не степенен достаточно. Пора женить его, а? Ты как мыслишь?
— А мне что же, батюшка князь, ты голова. По моему бабьему разуму и давно пора, да все говорить тебе опасалась. И мне-то скука. С молодою невесткою веселее будет. Опять же внучат погляжу. Мне радость!
— То-то! Я и сам так мыслю! Невеста, слава Богу, есть, искать не надобно. Отпишу боярину Терехову.
— Отпиши, родимый. И нам спокойней, как поженим!
На том и решили, не говоря молодому князю.
А тут и сам Терехов вдруг послание написал: «Еду на Москву по государеву наказу и с собою дочь везу, свое слово помня».
— Михайло, — позвал однажды князь сына, — поди-ка ко мне. Потолковать надоть.
Михаил вошел в отцову горницу, где тот занимался своими приказными делами, и почтительно остановился пред отцом, сидевшим в кресле.
— Вот что, — заговорил князь, — самый ближний друг мой сюда, на Москву, едет. Ты его и не видел, разве по наслышке знаешь. Это боярин Терехов-Багреев. В московское разорение с ним мы побратались. — Князь задумался. На мгновение пред ним мелькнули эти годы борьбы и душевного перелома, неудачная любовь, измена отечеству, раскаянье, вражда с Тереховым и потом крепкая дружба. Но затем он очнулся. — Да! Так вот едет он сюда и, надо быть, в конце Фоминой у нас будет! Так-то! Так его с почетом встретить нужно. Возьмешь ты с вотчины своих ратников, тридцать, сорок, что ли, и встретишь боярина с семьею и к нам сюда проводишь. Опять и опаски ему не будет. Шалят на рязанской-то!