Михаил Федорович
Шрифт:
Шереметева (она согласилась быть свахой) важно обошла кругом комнату, в каждый угол с молитвой воткнула по длинной стреле. Дружки быстро подавали ей соболя, и она накидывала шкуру на стрелу; другие тотчас подавали калачи, и сваха натыкала их на концы стрел.
Затем быстро стали застилать и завешивать горницу коврами, чтобы нигде голого места видно не было, а потом, в предшествии образов Спаса и Богоматери и большого креста, дружки внесли широкую кровать и поставили ее красный угол.
Сваха стала стелить постель: постлала сорок снопов,
Часа три возились они с этим, а в это время Ольгу и Михаила обряжали к свадьбе и наконец повели в горницу где собрались гости и свидетели. Пред ними свечники несли двухпудовые свечи, другие несли обручальные кольца, каравайники на пышных носилках несли караваи хлебов. Не поскупился князь Теряев и устроил пышную свадьбу.
Первой вошла в горницу невеста и заняла свое место, а спустя немного вошел и жених с поезжанами. Он был бледен как мертвец, и его глаза смотрели совсем не весело. Белее полотна было и лицо Ольги, только скрыта эта бледность была под слоем румян, а до венца и покрывалом. Когда уселись жених с невестой за стол, тотчас стали обносить гостей кушаньем.
— Дозволь невесту чесать и крутить, — сказала сваха Тереховой.
— Благослови Бог! — ответила боярыня дрогнувшим голосом, и сваха тотчас подошла к Ольге.
Между нею и женихом развернули тафту и, скрыв Ольгу от жениха, сняли с нее покровы и быстро стали расчесывать густые ее длинные косы. Сваха мочила гребешок в меде и чесала им волосы; потом быстро скрутила их, надела волосник, кику, подзатыльник и накрыла снова невесту.
Затуманилась голова у Ольги. Не помнила она дальше, как отец с матерью благословили ее и как на ее пальце очутилось золотое кольцо, как трижды плеть ударила ее по плечам и перешла из отцовых рук в жениховы. Только на воздухе очнулась она, по дороге в церковь, и поняла, что настал конец ее девичьей воле. И на прощанье она не увидела даже Алеши, да и посейчас нет его у них в доме.
А вокруг уже поздравляли ее. Еще миг — и зерна хлеба посыпались на ее голову. И снова она в поезде едет назад на брачное пирование. Князь Теряев созвал на свадьбу всю знать московскую. Были у него на свадьбе и его друг Шереметев, и Шеин, и князь Черкасский, и воеводы, и бояре думные, и именитый Иван Никитич, царский дядя.
Гудели сурмы и бубны, пелись песни о тяжкой женской и Ольга, сняв фату, залилась горькими слезами. Таков был обычай, и никто не думал, что молодая льет непритворные слезы.
Начался пир.
— Горько! — первым закричал Шеин.
— Горько, горько!-подхватили поезжане и свахи.
Ольга встала и поцеловалась с мужем. На своей щеке она почувствовала легкое прикосновение усов, и на миг ей сделалось обидно — словно муж нехотя целует ее!
Долго пили и ели гости, пока дошли до третьей перемены. Тут встал дружка и, кланяясь родителям, сказал:
— Благословите молодых в опочивальню
— Бог благословит!
Молодые поднялись. Длинною вереницей двинулось шествие к брачному сеннику. А гости продолжали пить, есть и веселиться.
Заливаясь слезами, Ольга сняла с немилого ей мужа сапоги. Не смотря на жену, томясь и тоскуя, ударил князь Ольгу плетью и после принял ее в равнодушные объятия.
По крыше сенника застучал частый дождик, яркая молния прорезала темноту ночи, загрохотал гром.
«Бог не благословит нашего брака», — с горечью подумал Михаил.
Ольга в испуге прижалась к нему.
— С нами крестная сила!
— Не бойся! Это Бог гневается на ложную клятву, — сказал ей князь.
Она отпрянула от него в новом испуге: «Неужели он знает?»
Гости хмелели.
— Пожарский тоже! — громко кричал Шеин. — Великий воевода! Брал Москву два раза, а взял лишь на третий, когда поляки с голода померли! Вот я покажу, как войну вести!
— А кто Смоленск сдал? — задорно закричал князь Одоевский.
— Я! Да ведь мне помощи ниоткуда не было! Зато теперь и назад отберу!
— Не хвались, идучи на рать, — с усмешкой крикнул ему князь Черкасский.
— Я не бахвал. Не бойсь, тебя в помогу не позову, князь!
Спор стал горячим. Князь Теряев ухватил Черкасского за руку и стал уговаривать.
— Не люб он мне! — возразил Черкасский. — Бахвалится много!
— Мне вчера дорогу загородил,-злобно сказал Масальский.
— Выскочил, да и на — пред нами!
— Схизматик! — проворчал Одоевский.
Между тем Шеин на уговоры Шереметева кричал во весь голос:
— Да что они все на меня, ровно псы борзые, право! Завидки берут, вот и лаются!…
— Это ты про кого, пес католицкий? — заревел Масальский.
— Да хоть про тебя!
— Про меня? — и Масальский, вскочив, ухватился за поясной нож.
— Други! — закричал Иван Никитич Романов. — Ведь мы на брачном пиру. Радоваться надо, а не озорничать да ссориться!…
Под утро разошлись гости. Князь Теряев угрюмо качал головою.
— Озорной народ!
— Пир омрачили ссорою, — с сокрушением сказал Терехов.
Князь усмехнулся.
— Ну, это нас с тобой не коснется, а одно скажу: плохо будет Михаилу Борисовичу, коли ляхи его одолеют. Не простят ему бояре обиды и его гордости.
— Истинно! Горделив уж он очень и заносчив! — согласился Терехов.
VII ПОХОД
Девятого августа 1632 года все в Москве заволновалось. Бряцая оружием, скрипя колесами пушечных лафетов, двигалось из Москвы несчетное войско; на площадях и базарах толпился народ всякого звания, а пред толпами дьяки, окруженные бирючами, громко читали царский манифест, в котором он, перечисляя все козни поляков, объявлял им войну.
— Бить их, схизматиков! — в исступлении выкрикнул старик в толпе. — Не будь мои кости старые…
— Ужо им боярин Михайло Борисович покажет! — сказал, усмехаясь, приказный.