Михаил Кузмин
Шрифт:
А Кузмин умер.
И „В оркестре пело раненое море“, — так он писал когда-то» [692] .
А вот еще описание похорон Кузмина, сделанное сразу после них в частном письме одному из верных хранителей памяти о русских «подземных классиках» — поэту и литературоведу Е. Я. Архиппову:
«…к тем „милым спутникам“, о коих Жуковский завещал нам вспоминать без тоски, с нежной благодарностью, присоединился теперь и Михаил Алексеевич Кузмин.
692
Басалаев И.Записки для себя / Пред. А. И. Павловского, публ. Е. М. Царенковой, прим. А. Л. Дмитренко // Минувшее: Исторический альманах. М.; СПб., 1996. [Т.]. 19. С. 465–468.
Вы хотите, чтобы я написал Вам о его последних
У М. А. было больное сердце. За последние годы у него бывали — то чаще, то реже — жестокие припадки. В конце января очередной припадок заставил его лечь в больницу (б. Мариинская больница на Литейном пр.). Здесь навестил я его 23-го февраля. Он заразился в больнице гриппом; высокая температура еще более ослабила его. Он говорил очень тихим, но внятным голосом; задавал вопросы, но казалось, что все время он думает о чем-то другом. Я ушел от него с тяжелым чувством; не было сомнения, что дни его сочтены. Вскоре грипп осложнился воспалением легких, потом появился отек легких.
1-го марта, в 12 часов ночи М. А. скончался, не теряя сознания, но утратив возможность говорить (его мучило удушье, он дышал кислородом). По словам Ю. И. Юркуна, агонии не было, смерть подошла тихо, почти незаметно. Незадолго до кончины М. А. говорил о том, что чувствует себя абсолютно хорошо, что у него на душе легко и спокойно. Грозящей ему опасности он не сознавал. Беседовал о текущих делах, о разных бытовых мелочах, собирался пойти в балет. В его умирании было свойственное ему легкое, ироническое отношение к событиям, отношение жизнелюбивое, но не жадное к жизни.
5-го марта я стоял у гроба М. А., смотрел в строгое, восковое лицо (оно напомнило мне чем-то посмертную маску Бодлэра), которое когда-то освещали чуть лукавые, а иногда чуть сонные глаза, — и думал о том, какое своеобразное, неповторимое явление литературы воплощал этот исключительный человек, мало понятый и недооцененный.
Мы были знакомы на протяжении почти двадцати лет, встречались в самой различной обстановке — и в домашней, и в деловой, и в „салонной“, и в театральной. И мне кажется, что эта дружба не кончилась и не может кончиться: ушел человек,слабый и грешный, но осталсяпрекрасный, нежный поэт,остался писатель тончайшей культуры, подлинный художник, чье благоволение, ироническая мудрость и удивительная душевная грация(несмотря на изрядный цинизм и как бы вопреки ему!), чарующая скромность и простота — незабываемы.
Литературных людей на похоронах было меньше, чем „полагается“, но, может быть, больше, чем хотелось бы видеть…
Вспомните, что за гробом Уайльда шли семь человек, и то не все дошли до конца.
В этот день я мог думать только о М. А. и ни с кем не разговаривал, — я не помню даже, кто, кроме меня, выносил гроб (я нес его, идя впереди, „в ногах“, и не видя, кто идет за мною).
<…> Был сырой, теплый зимний день, все время шел крупный мокрый снег. Печально и нестройно пели трубы оркестра.
И мне вспомнился точно такой же день, когда „теплый снег налетал и слетал“ и была такая же тоска, такая же предвесенняя оттепель: день похорон Иннокентия Федоровича Анненского, 27 лет тому назад…
Есть много общего если не в судьбах, то в обособленности, в утонченности обоих поэтов. В известном смысле — есть нечто общее и в судьбе. Но об этом говорить не буду» [693] .
И еще — из воспоминаний совсем близкого человека, О. Н. Арбениной:
693
Письмо Э. Ф. Голлербаха Е. Я. Архиппову от 15 марта 1926 года. См.: Из дневника Михаила Кузмина / Публ. С. В. Шумилина // Встречи с прошлым. М., 1990. Вып. 7. С. 246, 247. Цитируем с исправлением некоторых неточностей по оригиналу (РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 1. Ед. хр. 65).
«М. Ал. говорил перед смертью — о балете — сказал: из Лермонтова — „любить? Но на время не стоит труда, а вечно любить — невозможно“ — но это — между строк — он казался спокойным.
Сколько помню, отпевали его (заочно) в Спасском соборе. Я думала, какую икону можно будет положить в гроб? М. Ал. любил Богородицу, как мать, а не как Святую Деву! <…> Я помню большой букет сирени, который положил Голлербах. Народу — казалось — было много. Я беспокоилась, как осторожно всунуть иконку. <…> Комическое явление (развеселило бы М. Ал.) — Аннушка с Вовой, — почти опаздывающая — с домашним цветком — вроде красной лилии и заголосившая, — М. Ал. бы посмеялся! <…> На кладбище — было прекрасное место — на горке, и под укрытием — прямо по дороге в церковь — солнечное. Рядом могила Антона Успенского с очень индивидуальным маленьким памятником. Говорили: Всев. Рождественский — очень вяло и что-то как о предшественнике
694
Дн-34. С. 153–155. Аннушка и Вова — Телесайнены, соседи по квартире. Среди других присутствовавших на похоронах Арбенина называет эстрадного артиста К. Э. Гибшмана, знавшего Кузмина еще по «Бродячей собаке», художников А. И. Константиновского, нарисовавшего Кузмина в гробу, В. В. Лебедева с женой (сестрой А. Д. Радловой), В. В. Дмитриева, К. С. Козьмина (с женой, тоже художницей), К. С. Кршижановского. Были на похоронах Л. Д. Блок, А. Д. Радлова, Л. Л. Раков (с бывшей женой), М. Л. Слонимский, Е. К. Лившиц (жена Б. К. Лившица), Р. А. Никитина (жена H. Н. Никитина), библиотекарь Эрмитажа и переводчик А. И. Корсун и некоторые другие.
В одном из поздних интервью Ахматова обмолвилась несколько жестоко, но в известном смысле справедливо: «Смерть его в 1936 году была благословением, иначе он умер бы еще более страшной смертью, чем Юркун, который был расстрелян в 1938 году» [695] . С арестом Юркуна погибло большинство поздних рукописей Кузмина, стихи практически не печатались. Кузмин, подобно Брюсову и Блоку, ушел в далекое литературное прошлое. Только, в отличие от них, он не был произведен в классики, а оставался лишь одной из фигур литературного фона эпохи, почти не различимой.
695
Струве Н.Восемь часов с Анной Ахматовой // Ахматова Анна. После всего. М., 1989. С. 257. Ныне см. подробное изложение материалов «писательского дела» 1938 года: Шнейдерман Э.Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел // Звезда. 1996. № 1. С. 86–126.
Думается, что для него самого было бы приятным сюрпризом прочитать в книге воспоминаний эпизод из лагерной жизни тридцатых годов: «…накануне, на собрании, Полянцев предложил применить к ней суровый вид репрессии — полить ее из поганого ведра, после чего она считалась бы опозоренной и никто из ее среды не мог бы иметь с ней ничего общего. В барак вошел автор проекта с гитарой в руках. Перебирая струны, он пел: „Дитя, торопись, торопись, помни, что летом фиалок уж нет!“ Дедикова хриплым голосом спросила с верхних нар: „Жора! Правда ли, что ты хочешь лишить меня звания Тоси?“ Продолжая перебирать струны, Полянцев пожал плечами и сказал: „А какое мое дело?“ Потом бравурным речитативом повторил три раза: „фиалки, фиалки, фиалки“, приглушил струны ладонью и вышел из барака. Это была его последняя песня» [696] . Давняя «песенька» Кузмина удержалась в устах не профессионального исполнителя [697] , не тонкого ценителя русских романсов, а авторитетного уголовника.
696
Аксакова-Сиверс Т. А.Семейная хроника. [Paris], 1988. [T.] II. С. 216.
697
Впрочем, стоит отметить, что она входит в репертуар популярной исполнительницы романсов Н. Брегвадзе.
Кюхельбекеревская строка: «Горька судьба поэтов всех времен» — явно даже не подразумевала такой судьбы, какая выпала на долю Кузмина: один из самых известных поэтов своего времени, истинный, до мозга костей, лирик, предугадавший очень многое в путях развития мировой поэзии, оставался на своей родине (как, впрочем, и в русской диаспоре) практически забытым. И все-таки мы уже стали свидетелями того, что многочисленные читатели поэзии находят прелесть в прекрасной ясности и изысканной сложности его стихов, как постепенно оживает его изящная проза, как становится все определеннее его место в истории русской литературы не только начала века, но и литературы послеоктябрьской, когда подпольное, заветное, крамольное постепенно выходит на поверхность.