Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей
Шрифт:
Еще… да таких…
Будто бы мало поэт нам оставил, что успел в свои неполных двадцать семь лет…
Его называли промелькнувшим метеором… — какой там метеор — Вселенная! Непомерной глубины, таинственности, сверкающая ясными звездами, которым светить и светить, не тускнея от времени.
Конечно, ранняя смерть гения похожа на недопетую песню, ей бы еще внимать и внимать, без конца и без края. Но жизнь и смерть — неведомы своими законами.
Константин Леонтьев однажды жестко сказал:
«Впрочем,
А это было нужно!»
В другой раз Леонтьев, в письме к Афанасию Фету по случаю его юбилея, обронил другую неожиданную мысль:
«…Лермонтов был полезен покойному теперь Мартынову разве только тем (духовно), что Мартынову приходилось не раз молиться и служить панихиды по рабе Божием Михаиле. Люди без вкуса и до сих пор у нас находят, что ваша поэзия бесполезна, ибо из нее сапог не сошьешь».
Однако что нам до духовного воспитания Мартынова и до телеологической, то бишь целесообразной, своевременности!.. Все равно, все уже зная и все вроде бы понимая, будешь невольно сожалеть о гениальном поэте, убитом на взлете его духа и таланта.
Розанов теплее: «вечно печальная дуэль»!..
9–10 мая 1841 года Лермонтов писал Е. А. Арсеньевой, что приехал только что в Ставрополь и теперь еще не знает, куда дальше поедет:
«…кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды».
Пожелания спокойствия и здоровья бабушке — и о важном:
«Пожалуйста, оставайтесь в Петербурге: и для вас и для меня будет лучше во всех отношениях…
Я все надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощение и я могу выйти в отставку».
10 мая он сообщает в письме Софье Николаевне Карамзиной (писано по-французски), что тотчас же из Ставрополя отправляется в «экспедицию».
«Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать».
Шутливый экскурс в географию, дабы пояснить фрейлине двора, где находится Черкей, который вскоре ему придется штурмовать, и, наконец, редкое для него признание:
«Не знаю, надолго ли это; но во время переезда мной овладел демон поэзии, сиречь стихов. Я заполнил половину книжки, которую мне подарил Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье. Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи, — о, разврат! Если позволите, я напишу вам их здесь; они очень красивы для первых стихов и
Стихотворение «L’Attente» («Ожидание») напоено в своем французском звучании задумчивой музыкой сгущающихся сумерек, призрачной тишиной (о такой много позже Есенин писал: «Даже слышно, как падает лист…»), оно воздушно, как легкий наплывающий туман, и в этом воздухе разлита некая тайна, которую поэт предчувствует всем своим существом.
Даже по дословному переводу стихотворения на русский понятно, как необыкновенно изящно это произведение, — так что Лермонтов совершенно прав, говоря со своей шутливой серьезностью, что стихи очень красивы:
«Я жду ее на сумрачной равнине; вдали я вижу белеющую тень, тень, которая тихо подходит… Но нет! — обманчивая надежда. Это старая ива, которая покачивает свой ствол, высохший и блестящий.
Я наклоняюсь и слушаю долго: мне кажется, я слышу с дороги звук, производимый легкими шагами. Нет, не то! Это во мху шорох листа, поднимаемого ароматным ветром ночи.
Полный горькой тоски, я ложусь в густую траву и засыпаю глубоким сном… Вдруг я просыпаюсь, дрожа: ее голос шептал мне на ухо, ее уста целовали мой лоб».
Стихи загадочны, и, похоже, эта загадка не объяснима и для самого поэта.
«В основе стихотворения, написанного в стилевой манере «легкой поэзии» Э. Парни, — мотив напряженного, нетерпеливого ожидания любимой», — толкуется в Лермонтовской энциклопедии. Но Парни — подсказка самого Лермонтова, быть может, нарочитая, уводящая в «легкость» от серьезности. К тому же хорошо известно: от кого бы из иноязычных поэтов он ни отталкивался в своем творчестве, стихотворение всегда «переплавлялось» в его могучем тигле в чисто лермонтовское.
Это еще загадка: кого он ждет на «сумрачной равнине»? Может, «любимую», а может, и нет. Чья это «белеющая тень», отнюдь не разобрать. Чей голос шепчет ему во сне на ухо и чьи уста целуют лоб? Что, наконец, он узнает в этом таинственном шепоте, расстаявшем без слов?..
А ведь, по всей видимости, узнанное им, вернее, почувствованное столь важно, что он переходит на другой язык, записывая в стихах это видение, да и в письме обставляет его своими «шуточками»: «…стал сочинять французские стихи — о, разврат!» — и далее, переписав стихотворение: «Вы можете видеть из этого, какое благотворное влияние оказала на меня весна, чарующая пора, когда по уши тонешь в грязи, а цветов меньше всего…»
До гибели — чуть больше двух месяцев…
О том, что в «L’Attente» речь, возможно, вовсе не об ожидании «любимой», говорит его другое французское стихотворение «Quand je te vois sourire…» («Когда я тебя вижу улыбающейся…»), написанное неизвестно когда и якобы тоже в духе Парни.
Коль скоро Лермонтов в письме Карамзиной называет «L’Attente» своими первыми на французском стихами, то вполне вероятно, что за ним последовало и новое стихотворение, — не тогда ли им овладел демон поэзии…