Михаил Орлов
Шрифт:
Заметим, что начальник тайной военной полиции отнёсся к предложениям генерала Орлова с гораздо большими вниманием и уважением, нежели его официальные единомышленники. Хотя, как известно, Грибовский на съезде не присутствовал и составлял свою записку «на основании доносов и сплетен».
Сам же Михаил Фёдорович несколько невнятно писал в своих показаниях:
«…отъезжая из Кишинёва, я ещё не имел твёрдого намерения оставить Общество. Оно родилось во мне после и было непоколебимо.
Собранные в Москве члены должны были заняться преобразованием Общества, ибо все чувствовали, что в нём нет никакой связи.
«Общепринятую», так сказать, точку зрения на выступление и позицию Орлова выразил в своих мемуарах Якушкин. После слов, что Михаил Фёдорович «шутит, предлагая такие неистовые меры», он утверждает, что, «…помолвленный на Раевской, в угодность её родным он решился прекратить все сношения с членами тайного общества. На возражения наши он сказал, что если мы не принимаем его предложений, то он никак не может принадлежать к нашему тайному обществу. После чего он уехал…»{318}.
Между тем речь, с которой выступал на съезде Орлов, была написана ещё в Каменке — до разговора с Александром Раевским…
Смысл предложения генерала состоял в том, чтобы самовольно, силами вверенной ему 16-й пехотной дивизии, поддержать начинающееся греческое восстание. Он же ещё до приезда в Кишинёв мечтал, чтобы «дивизию пустили на освобождение», писал Александру Раевскому — мол, «16 тысяч под ружьём», «с этим можно пошутить». Так что идея совсем не была скоропалительной и фантастичной. К тому же Михаил Фёдорович прекрасно знал обстановку.
«В это время… настроение царя и политические его симпатии были уже не совсем такие, как в 1815 году. Александр теперь испытывал меньше любви к свободе, но зато гораздо больше боялся революции. На Ахенском конгрессе (в ноябре 1818 года) царь снова частично подпал под влияние Меттерниха и реакционной политики. Несколько позднее либеральная агитация в Германии (1819) и восстания в Испании, Португалии и Италии (1820) произвели на его колеблющуюся натуру такое сильное впечатление, что, не переставая желать освобождения христиан из-под турецкого ига, он уже не смел подстрекать их к освободительной борьбе. Теперь царь рекомендовал грекам терпение. Ясно было, что он боится показаться изменником монархическому делу. Но, с другой стороны, все понимали, что, несмотря ни на что, он остался непримиримым врагом турок…»{319}
Михаил знал, что совсем скоро князь Ипсиланти перейдёт реку Прут — границу Молдавии. Как бы ни были слабы турки, отряду под водительством мятежного князя их будет не осилить, а потому Ипсиланти обратится за помощью к русскому царю. Однако вряд ли Александр I решится двинуть войска: если бы он хотел, то сделал бы это гораздо раньше. И тогда на помощь восставшим придёт 16-я дивизия! Мощное это соединение, безусловно преданное своему командиру, к тому же — неизбежно поддержанное тысячами российских и греческих добровольцев, поднимет над Элладой знамя свободы…
Как отнесётся к тому Александр I — сказать трудно. Вряд ли поддержит, но и особенно возмущаться не станет, ибо общественное мнение однозначно
А затем 16-я пехотная дивизия должна будет возвратиться в Россию, и возвращение это может стать триумфом тайного общества. Кто не помнил, как вырвавшийся с острова Эльба император Наполеон высадился на французский берег с двумя батальонами, а вскоре привёл к Парижу целую армию? Вот так и дивизия, прославившаяся освобождением единоверцев-греков, неся на своих штыках лозунги освобождения теперь уже русского народа и учреждения демократической республики, может привести с собой к Петербургу войска 1-й и 2-й армий, да ещё и весь Корпус военных поселений… Такой поход мог оказаться гораздо эффективнее грядущего стояния войск на Сенатской площади, иметь гораздо большие шансы на успех! Да и Александр I — это не Наполеон и даже не Николай I — вряд ли бы он встретил мятежников картечью. Хотя…
По мнению биографа, «Орлов знал свою силу и значимость, верил в свою популярность и успех. Поэтому он предложил план быстрых и решительных действий, рассчитывая, что подготовленная для выступления против самодержавия солдатская масса России поднимется на призыв общества»{320}.
А ведь если бы в Москву приехали не «умеренные» члены союза, но сторонники решительных действий — неприглашённые Пестель, князь Трубецкой или недавние семёновцы братья Сергей и Матвей Муравьёвы-Апостолы, то дерзкие идеи Орлова вполне могли найти горячий отклик в их сердцах. И тогда были бы приняты совершенно иные решения…
М.О. Гершензон справедливо не считал позицию Орлова лицемерием:
«Показание Якушкина настолько противоречит духовному облику Орлова и всем фактам его дальнейшей жизни (между прочим, и позднейшим отношениям к нему таких непреклонных революционеров, как Охотников или В.Ф. Раевский), что его приходится совершенно отвергнуть. На такое низкое лицемерие Орлов был неспособен, да ему и не простили бы его»{321}.
Свою оценку выступлению Михаила Фёдоровича даёт и академик Нечкина:
«Между тем очень просто, на наш взгляд, ответить на вопрос, искренне ли делал Орлов свои революционные предложения на Московском съезде или же хотел под их предлогом прекратить свою революционную деятельность в связи с женитьбой. Как известно, Орлов женился в 1821 г., а наиболее смелые и революционные по духу его приказы по дивизии относятся к 1822 г. К этому же и последующему времени относятся и разгар революционной работы майора Владимира Раевского, правительственные подозрения, деятельность ложи “Овидий”, тесно связанной с Кишинёвской управой, запрещение этой ложи, “за которую” закрыты все ложи в России, восстание в Камчатском пехотном полку, следствие Сабанеева, арест Владимира Раевского, разгром Кишинёвской управы, лишение Орлова командования дивизией и его вынужденная отставка из армии. Все эти события приходятся на более поздние даты, нежели женитьба Орлова. Следовательно, женитьба не повлекла за собой ни прекращения революционной деятельности Орлова, ни закрытия ланкастерских школ Владимира Раевского, ни всего прочего. Воспоминания Вигеля, свидетельства Липранди… дневник Долгорукова — все эти источники говорят о доме Орлова после женитьбы как о революционном центре, очаге свободолюбивой пропаганды. Отсюда следует одно: Якушкин ошибается — Орлов был искренен»{322}.