Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Петелин Виктор Васильевич

– Может быть, твоя опера и понравится в больших городах, а у нас на Дону ее музыка будет чужда и непонятна.

Я не менее горячо оспаривал это утверждение.

– Музыка оперы, – говорил я, – основана на интонациях русской народной песни, с детства мне знакомой и близкой. Донские песни сродни русским, а поэтому переживания героев оперы, музыкальный язык которых близок интонациям русской народной песни, не могут быть чужды и непонятны жителям Дона.

– Нет, нет! Неверно говоришь! – возражал Шолохов. – Раз ты пишешь оперу о донских казаках, как же ты можешь игнорировать их песни? Вот ты же взял народные слова для песни «Ой, и горд наш Тихий Дон», а

музыку сочинил свою. А ведь и мелодия есть народная.

И он тут же затянул эту песню.

Народная песня о Тихом Доне была мне известна и раньше, но ее мажорный характер не соответствовал печальному и тревожному настроению в сцене на Карпатах. Я так и объяснил Михаилу Александровичу. Но и этот аргумент не разубедил его. Спор продолжался. Несмотря на то что каждый из нас остался при своем мнении, Михаил Александрович распрощался со мной весьма приветливо, дружески.

С той поры мы встречались время от времени. И споры об искусстве были постоянной темой наших разговоров. В этих спорах все глубже вырисовывалась для меня необычайно своеобразная и – несмотря на спорность иных высказываний – неизменно здоровая сфера его эстетических взглядов. Общаясь с Шолоховым, я все больше убеждался в необычайной цельности его натуры. Он всегда убежденно отстаивал свои воззрения. Во всех его высказываниях чувствовалась основательность, продуманность. Импровизационная легкость в мыслях ему была чужда.

Летом 1936 года, воспользовавшись приглашением Михаила Александровича, я вместе с моим братом, либреттистом Леонидом Дзержинским, поехал в станицу Вешенскую. В бескрайней Донской степи я вновь и вновь вспоминал взволнованные, глубоко поэтичные главы «Тихого Дона»…

И невольно возникла мысль, смог ли бы Михаил Шолохов так замечательно воспеть величие и красоту донской природы, ее людей, их думы и чувства, их радости и печали, если бы не жил на Дону, если бы с детских лет не слился всем своим существом с этой природой? «Нет! – думал я, – не смог бы».

Посещая донские станицы и колхозы, мы часто встречали людей, близко напоминавших шолоховских героев.

Еще собираясь в гости к Шолохову, я частенько слышал от знакомых:

– Вот, мол, в такой-то станице живет подлинная Аксинья, в такой-то – Григорий Мелехов, а вот в такой-то – Нагульнов или Щукарь…

Больше того, когда я приехал с Михаилом Александровичем в один из колхозов Вешенского района, меня познакомили с неким Воробьевым. Он тут же отрекомендовался:

– Дед Щукарь! Это с меня Михаил Александрович написал Щукаря в «Поднятой целине».

Я вопросительно взглянул на Шолохова, а он, усмехнувшись, сказал:

– Этих Щукарей еще много впереди будет встречаться!..

И действительно, разъезжая по колхозам Донского края, где мы слушали замечательные казачьи песни, восхищались своеобразием плясок, где рассказы стариков о былых походах перемежались с частушками из колхозной жизни, я много раз встречал и Аксинью, и Григория, и Мишуков, и Щукарей… Даже Сашки, и те изредка попадались… (Старики, рассказывая о далеком прошлом, настолько приукрашают его, что их повествования становятся своеобразными художественными произведениями.) Да, действительно, герои Шолохова живут в каждой станице, в каждом колхозе, и он сам среди них живет их жизнью, думает их думами и делит все радости и горести вместе с ними. Потому-то он и стал подлинно народным писателем.

…В станицу мы въехали уже затемно. Можно было видеть лишь силуэты крепких, коренастых домов с узорчатыми балконами. Нас тепло встретила жена Михаила Александровича. Сам он был где-то в районе.

На

другое утро, выйдя на крыльцо, я увидел во дворе Михаила Александровича в окружении станичников. Я, как городской житель, был удивлен столь ранним визитом многочисленных односельчан. Оказывается, Шолохов – бессменный депутат Верховного Совета СССР – принимал своих избирателей. Прием проходил несколько необычно. Это была скорее беседа о наболевших житейских вопросах. Вот старый казак жалуется своему депутату на сына, который забыл свои сыновние обязанности, не помогает отцу. Михаил Александрович помнит этого парня и обещает написать ему строгое письмо. Молодая бойкая колхозница, чем-то напоминающая Лушку, жалуется на неправильное распределение трудодней. В разговор встревают другие лица, ожидающие очереди по своим делам. Они высказывают свои соображения, и разговор становится общим.

Меня покорила эта непринужденная, простая манера Шолохова вести беседу с односельчанами. Серьезный тон беседы внезапно нарушала меткая шутка, и общий громкий смех оглашал двор. Простота обращения у Шолохова никогда не граничит с фамильярностью. Эта простота основана на глубоком знании жизни, нужд, стремлений тех людей, которые облекли Шолохова высоким доверием. Разъезжая вместе с Михаилом Александровичем по району, я убедился, каким уважением, какой большой любовью пользуется повсюду писатель. Именем Шолохова названы многие школы, колхозы, клубы, библиотеки.

Когда в воскресенье известный по всему Дону «газик» Шолохова въезжал в станицу или колхоз, все население от мала до велика встречало своего любимого «Александровича». И это делалось непосредственно, без всякой официальности, без всякой подготовки, а потому доставляло подлинную радость и гостю и хозяевам. В честь приезда на полянке мгновенно организовывался импровизированный концерт. Песни, пляски продолжались до позднего вечера. Михаил Александрович, наравне с другими, бывал активным участником хора. Он знал множество песен и с большим удовольствием пел их. Увлечение, с каким он отдавался песне, скрашивало недостатки его исполнения. Надо сказать, что во время наших совместных поездок позиции Михаила Александровича в вопросе использования народных песен несколько поколебались. Но тем не менее, до конца мне убедить его не удалось.

Когда он укорял меня за отсутствие книжки для записи песен, я отвечал ему тем же. Ведь и у него таковой не было. Больше того, я спрашивал многих местных жителей, видел ли кто-нибудь из них Шолохова с записной книжкой. Все, с кем я говорил, отвечали отрицательно. На мой вопрос, чем объяснить такое явление, Михаил Александрович отвечал неопределенно: это, мол, совсем другое дело…

Наступил день отъезда. Наполненный яркими впечатлениями, наслушавшись замечательных песен, насмотревшись плясок, наговорившись вдосталь с новыми моими знакомыми, я уезжал из Вешенской, от всей души благодаря хозяина и хозяйку и за гостеприимство и радушие, а главное, за то, что у нас часто называют «творческой зарядкой».

Возвратившись из поездки по Дону к себе домой, я со свежими силами продолжил работу над оперой «Поднятая целина», и дело пошло быстро.

Если в «Тихом Доне» я не использовал подлинных песен и плясок донских казаков, то писать «Поднятую целину» лишь на основе своей творческой фантазии мне казалось неверным. Это нанесло бы ущерб и самому произведению, и его интонационной достоверности. Мои музыкальные впечатления во время поездки к Шолохову оказали мне неоценимую помощь в создании оперы, действие которой происходит в тридцатые годы нашего столетия.