Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Петелин Виктор Васильевич

Я. В анкете есть графа «Образование».

М.А. А ты что, не знал, что такая графа есть во всех анкетах?

Я. Вы лучше скажите, что записать?

М.А. Пиши, как знаешь.

Я. Знаю, что вы учились в гимназии и ту не закончили.

М.А. Тогда пиши – начальное.

Я. А как это вяжется с профессией «писатель»?

М.А. Ты, кажется, закончил два вуза, а почему же не писатель?

Я. У меня другой профиль – история.

М.А.

А у меня «Тихий Дон» – что, не история? Сегодняшний день завтра тоже станет историей.

Я. Михаил Александрович, вы же сами говорили: чтобы написать историческую правду, ей надо отстояться во времени, лишь тогда история становится подлинной историей. Приводили примеры о «Медном всаднике» Пушкина и о «Войне и мире» Толстого. Жаловались, что «Поднятую целину» было писать тяжелей, чем «Тихий Дон». Чего же вы учите меня, что «сегодня» становится «завтра» историей?

М.А. Тебя учил Иван Петрович. И чему он мог тебя научить! По соседским садам шарить. Вы и сейчас с ним по лесхозовским угодьям шныряете.

В это время Михаил Александрович из столовой тихо пришел в кабинет и уселся на свое постоянное место в кресло около стола своего секретаря. Покуривая, устремив взгляд в окно, спокойным голосом вдумчиво продолжил разговор на полном серьезе:

– Вот мы с тобой читали телеграмму от Михаила Андреевича Суслова. Вроде бы приятно, внимание из центра партии… И любят, и благодарствуют, и надежду выражают, что я сдам в печать в этом году «Они сражались за Родину», собранием моих сочинений хотят издать. А кто подумал о наших зигзагах в оценках войны после Сталина? Нет! Эта большая война не стала еще подлинной историей. Я написал, но публиковать еще рано, и это не только по моим соображениям. Они сходятся с линией нашей партии, но не со всеми личностями. Хрущев нашел дорогу в Вешки, возил меня в Америку. А цель? Оценить его заслуги, как он, будучи представителем Верховной ставки, проср… Харьковскую операцию, а Жукова с министра сместил на округ. Вот она, брат, история! С ней надо обращаться осторожнее, по правде исследовать и писать. Не так, как с Брестской крепостью и малоземельской историей…

Михаил Александрович умолк, неторопливо вынул окурок из мундштука, опершись на подлокотник кресла, медленно встал и на ходу бросил:

– Ладно, историк. Мы об это еще не раз поговорим. – Остановившись в проеме двери, с полуоборота головы добавил: – Письмо из Старочерскасского музея-заповедника отослал в министерство?

– Отослал, Михаил Александрович.

– То-то!.. До сих пор не могут восстановить достоинство донских обитателей в судьбах России. Степану Разину до сих пор не поставили памятник на Лобном месте. Так-то выполняют ленинские заветы.

Последние слова донеслись уже из вестибюля. Я же глянул на следующую графу анкеты и громко крикнул:

– Михаил Александрович, а как заполнять следующую графу – «Ученая степень»?

– Как знаешь, так и пиши.

– Не вяжется, Михаил Александрович, – «академик» и «начальное».

– Не дури, – донеслось с последней ступени лестницы, – лиходум.

Как расценить этот разговор – в шутку или всерьез – дело читателя, а мне были вполне понятны последние слова Михаила Александровича. Пора, в этом доме я был уже не новичок.

Писатель поднялся наверх, в доме наступила тишина. Еще больше затаив дыхание, прислушиваюсь к скрипу паркетного пола и, зная расположение комнат наверху, думаю, пойдет ли он в один из двух его кабинетов на втором этаже, в спальню, в охотничью или в одну из трех детских? Они до сих пор упоминаются: Машина, Мишина, Сашина. Первую иногда называют «девичья», обычно когда упоминается старшая дочь Светлана. «Светлану разместим в девичьей, а Машутку со своим в их комнате», – говорили они.

Вернемся, однако, к Михаилу Александровичу. Не редко, а часто он заглядывал в эти комнаты, заходил. Что делал там, о чем думал, не всем ведомо: картины ли рассматривал, натюрморты, салфетки, вазочки или убранство

комнат? Что его влечет в детские, здесь все обычное: по две простых деревянных кровати, в Сашиной комнате железная двухспалка, покрытая тканевым одеялом, на всех кроватях взбитые пуховые подушки с ослепительно белыми накидками, украшенными широкими морщинистыми рюшами; тумбочки с дамскими принадлежностями, небольшие зеркала над ними; пять-шесть полумягких стульев, плательные шкафы; бестумбовые столы, и только в Мишиной стояли диван и трельяж.

Впрочем, в разное время здесь была разная обстановка. Росли дети, обзаводились семьями, подрастали внуки, но в смене обстановки за модой не гонялись.

На втором этаже Михаил Александрович между тем безмолвно постоял в вестибюле, задумчиво посмотрел на свое отражение в пристенном зеркале. Скрипнула южная дверь: понимаю, зашел в большой кабинет.

Это было после завтрака. А во время завтрака писатель придвинулся к этажерке, снял трубку телефона, попросил секретаря райкома Н.А. Булавина. Минут пятнадцать интересовался делами в районе, спросил, не нужна ли какая помощь. Поблагодарив за информацию, положил трубку.

После шуточного разговора об анкете Михаил Александрович, уходя, захватил с собой две рукописи писателей, каких – не помню, книгу, только что доставленную из московского магазина «Академкнига». И вот теперь он «наверху», так принято называть в этом доме второй этаж. Что он там делает? Ведь в его руках были рукописи и книги, видимо, сел читать, а впрочем, будет ли он их читать или нет, узнаю позже. Чаще бывает так. В этом кабинете он пишет и читает, часами просиживает в кресле или за столом, углубившись в мысли, не ведомые никому. За это время он искуривает несколько сигарет, сколько – сам не знает, не знает и того, как и когда брал пачку, вынимал и закладывал сигарету в мундштук, зажигал ее. Только зажигалка постоянно шевелилась в его нежных пальцах. Движения его были неосмысленны, они давно отработаны и теперь исполняются по-жонглерски точно. Где взял пачку – туда и положит, при этом на то же место; не глядя на пепельницу, собьет пепел с сигареты, не обронив ни одной золинки мимо. Много таких заученных движений у него, не отвлекающих собственного внимания от основных мыслей.

А мы – все окружающие, можем ли мы отвлекать внимание мыслителя? Понятно без слов: нет, не можем. И досадно бывает, когда этого не понимают некоторые посетители. Невмоготу становится помощнику то и дело отвечать на телефонные звонки, выходить к посетителям дома и отвечать, что Михаил Александрович занят и отрывать его от творческой работы нельзя. И тут же идут разговоры, а то и упреки: «Как же не может принять, ехали издалека, хотели увидеть любимого писателя». А то им невдомек, сколько за один день таких посетителей – в одиночку и группами, десятками, сотнями и больше. И все хотят увидеть писателя. Естественно, все деловые обращения, по которым нужно было принять какое-либо решение, выслушивались помощником в депутатской комнате М.А. Шолохова в помещении райисполкома ежедневно в отведенные часы. Ни один посетитель, сколько бы их ни было, не остался без ответа и решения вопроса. Сложные вопросы находил время решать сам писатель-депутат. Остальные решались по его поручению четко, со знанием дела. Для консультации привлекались ответственные работники, компетентные в тех или иных поставленных вопросах. Как разрешались вопросы посетителей, какова их результативность, об этом позже, а вот о праздных – «глазком взглянуть на Шолохова» – следует привести рассуждения об этом Михаила Александровича:

– Народ можно понять, тянутся диковинку посмотреть, человека со славой, но не каждый понимает, у медали славы – две стороны: лицевая в лучах играет, а обратная обязывает. Выбирать надо что-то одно. Сидеть с утра до вечера, а то и при ночном освещении, выходить из дома с сияющим видом, улыбаться, кланяться, отвечать на одни и те же вопросы… На «бис» и то выходят не больше двух раз, а мы с тобой выходим и выслушиваем десятки людей. Такой роскоши мы допустить не можем. О делах моих в книгах написано, пусть читают, я весь там.