Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
У него в кармане оказалась булочка.
– Дай сюда!
И Шолохов стал кормить селезня и чаек. Минуты не прошло, как чайки слетелись целой стаей. Они с криками летали вокруг Шолохова; трепеща крыльями, проносились под мостом. Больше всех радовался Михаил Александрович. Он крошил булку отдельно чайкам, отдельно селезню, чтобы никого не обидеть. Охотник и рыболов беседовал с ручными птицами.
– Ваши чайки меньше наших, донских. Но зато влтавский селезень – настоящий красавец… Ой, какой молодчина, упитанный, крутобокий! Вы посмотрите: посидит, встанет, а в воду ему
Невозможно было увести Шолохова от воды. Ни одного из каменных святых, выстроившихся целой аллеей, он не удостоил вниманием. Селезень был ему милее! Барокко есть барокко, но селезень – он ведь живой и какой великолепной окраски, а чайки – это уже сама вольная вода, тихий Дон!
На Малостранской улице, рядом с башней, Шолохов увидел цветочный магазин.
– Не забудь про семена из Праги, – напомнил он Мише. И объяснил мне: – Везде, где я бываю, я достаю семена местных цветов и потом сажаю их у себя в Вешенской. У нас уже есть английские, шведские, норвежские цветы… Теперь будут и чешские…
Миша пообещал, что обязательно достанет семян.
На Малостранской площади нас дожидались машины, и мы поехали по улице Неруды6 к Граду. По пути Шолохов неожиданно завел речь о строительной идее Праги. О Граде, Подградье, о реке, разрезающей город пополам, о холмах. Прежде чем приехать в Прагу, он изучил план города. И теперь сравнивал Прагу с Киевом и, если не ошибаюсь, с Эдинбургом. Но ни разу я не услышал от него: романский, готический, ренессансный, барочный… Словно стили его вообще не интересовали. Словно он видел город лишь в его целостности.
– Атмосфера Праги объединяет все стили, – заметил я.
– Вероятно… И в этот сплав чудесно впишется город будущего, где-нибудь вон на тех холмах.
Шолохову не захотелось осматривать залы Града.
– Это есть и у нас в Кремле и в Ленинграде. Осмотрим лучше собор!
Особенно занимали его раскопки, ведущиеся под храмом. Он восхищенно заулыбался, увидев статуэтку святого Иржи, побеждающего дракона:
– Смотри, Мария, вот так чудо! Вот так конек!
Мы вошли в храм, и Михаил Александрович сразу же устремился в его древнюю часть. Он безошибочно распознал, что тут шестисотлетней давности, а чему нет и сотни лет. Что создано великими каменщиками, а что – малозначительными архитекторами…
В тот день была открыта Сватовацлавская часовня. Шолохов захотел услышать обстоятельный, со всеми подробностями рассказ о трагедии рода Пршемыслов, шекспировской, феодально-жестокой. Заинтересовала его судьба драгоценностей чешской короны.
Гигантского роста причетник в синей сутане стал рассказывать нам, как во время оккупации Рейнхард Гейдрих7 вместе с женой и детьми вошел в сокровищницу, взял в руки жезл, державу и свато-вацлавский меч и начал примерять себе и сыновьям корону.
– Кто святотатственно прикоснется к чешской короне, тому не миновать злой смерти! Так случилось и с самим Гейдрихом и с его сыновьями, –
Я перевел. Шолохов ответил:
– Народ никогда не перестает сочинять легенды. Это новое предание, и притом справедливое…
Он подал гиганту причетнику руку. Рядом с ним Шолохов казался совсем маленьким.
Но причетник, опытный чичероне, сразу смекнул, что перед ним большой человек, и попросил гостя назвать свое имя.
Я сказал:
– Это Михаил Шолохов с семьей.
– Шолохов? Жаль, что нет у меня с собой «Тихого Дона»! Я бы дал ему подписать. Мы все дома читаем эту книгу.
Михаил Александрович радостно улыбнулся:
– В следующий раз обязательно подпишу!
Он снова пожал великану в синей сутане руку. Причетник огромным ключом запер двери часовни.
Шолохов сказал:
– Удивительная земля, где служители культа читают Шолохова!
Оставался еще Музей письменности.
Там нас встретила и сопровождала Ярослава Вацлавкова. Было уже далеко за полдень. И опять Шолохова больше всего занимала старина: археологические находки, кладка стен в подвалах. Долго простоял он возле гуситских экспонатов и попросил перевести надписи. Понравился ему и зал Божены Немцовой в бывшей трапезной. Он с интересом разглядывал портреты нашей красавицы, потом вздохнул:
– Какое благородство!
Из окна загляделся на Прагу:
– А вот еще одна и опять новая красота!
И уже в машине заметил:
– Побольше водите сюда детей. Пусть сначала не все поймут, это ничего! Ведь что-нибудь обязательно засядет в сердце. Глядишь, может, и разбудит в них новых Неруд и Божен Немцовых8. Поэты рождаются по-разному. Я, например, родился из гражданской войны на Дону.
Это были первые слова, сказанные им в тот день о себе и своем творчестве.
Во время обеда он говорил о природе степей, о казаках, о рыбной ловле и охоте:
– Не могу жить без природы. Она каждый миг иная. Все в ней неповторимо. Вечно новы облака, вода, травы, деревья… И люди без конца меняются. Целые человеческие коллективы и те не остаются неизменными, приобретают все новое обличье, растут или погибают. Как фиалки, как тюльпаны в степи. Как стаи перелетных птиц.
Он не проповедовал, не поучал, а просто говорил, как говорит за столом хороший хозяин. Все внимательно слушали.
Казалось, во время разговора он отдыхает. Речь его лилась тихо, как Дон. Он не старался приукрасить ее или приукрасить самого себя. Ни на секунду не приходило ему в голову навязывать нам собственное мнение о своей персоне, как это делают многие писатели.
– Люблю ездить по свету, и потому особенно, что это дает мне возможность предвкушать радость возвращения домой, в свое казачье гнездо, где я всех знаю и где все знают меня. Знают еще с комсомольских лет. У меня там больше знакомых, чем в Союзе писателей или в Академии наук. Человек должен жить с людьми, видеть и слышать их, говорить и думать вместе с ними… Но лучше всего мне думается, когда я на охоте. Особенно у воды…