Михаил Скобелев. Его жизнь, военная, административная и общественная деятельность
Шрифт:
Бесспорно, этой речи Скобелев мог бы и не говорить, и, если ее выхватить без всякой связи с эпизодами, происшедшими с ним в Берлине и в Париже, ее можно было бы назвать бестактной, что и поспешили сделать многие тогдашние русские органы. Но теперь, когда Верещагин и другие современники выяснили причины, побудившие Скобелева действовать так, а не иначе, вопрос представляется совершенно в новом свете. Мы видим уже не словоохотливого генерала, который за границей сказал вслух то, чего недоговорил в России, не легкомысленного шовиниста, подстрекавшего сербов начать новую войну на Балканах и возбудить затем общеевропейскую войну, – мы убеждаемся, что Скобелева просто вызвали сказать то, что он сказал, и что обвинение в шовинизме прежде всего должно пасть на тогдашние берлинские придворные сферы, распоряжавшиеся благодаря князю Бисмарку судьбами Европы. Конечно,
Вот что рассказывают о пребывании Скобелева в Берлине. Когда Скобелев присутствовал на смотре какого-то германского корпуса, престарелый император Вильгельм не то дружеским, не то угрожающим тоном сказал русскому генералу:
– Вы были присланы сюда, чтобы исследовать меня до самых моих внутренностей. Вы видели один из моих корпусов. Знайте, что и все остальные не менее доблестны и в случае надобности сумеют исполнить свой долг.
После того к Скобелеву подошел еще принц Фридрих-Карл и, хлопнув его по плечу, сказал с претензией на солдатскую откровенность:
– А ведь, любезный друг, в конце концов Австрия должна получить Салоники!
Вероятно, и другие принцы говорили подобные же вещи.
Понятно, что все это, взятое вместе, не могло не подействовать на пылкого Скобелева, задев не только его самолюбие, но и те идеалы, которыми он жил как искренний сторонник славянофильской теории. Речь его была прямым ответом на вызывающий образ действий Берлина. “Они меня заставили сказать эту речь”, – говорил Скобелев своим близким.
Нечего и говорить, что после своей парижской речи Скобелев стал в Париже героем дня. До тех пор его здесь знали меньше, чем в Лондоне. Теперь все газеты заговорили о нем, все знаменитости искали чести его знакомства. Еще раньше, в Петербурге, познакомилась со Скобелевым известная издательница журнала “Nouvelle Revue” г-жа Адан, которая была совершенно очарована “белым генералом”. Первый разговор между нею и Скобелевым был довольно замечателен; до известной степени справедливо, что г-жа Адан подстрекнула Скобелева к его парижской речи.
– Я не люблю войны, – говорил Скобелев. – Я слишком часто участвовал в ней. Никакая победа не вознаграждает за трату энергии, сил, богатств и за человеческие жертвы. Но есть одна война, которую я считаю священною. Необходимо, чтобы пожиратели (les mangeurs) славян были, в свою очередь, поглощены. В Париже я не нашел настоящих патриотов. Все здесь опасаются Бисмарка и поэтому все ему подчиняются. То же у нас, в России.
– Приезжайте в Париж, генерал, – сказала г-жа Адан, – повторите слова: “враг – это немец”.
— Кто меня знает в Париже?
– Сознаюсь, немногие, кроме армии и журналистов, – сказала г-жа Адан.
– Я боюсь Парижа и парижских газет, – заметил Скобелев.
В этом же разговоре Скобелев сказал г-же Адан, что часто думает о смерти. Затем, близко нагнувшись к собеседнице, прибавил почти шепотом:
– Я думаю, что смерть моей матери произошла не без ведома князя Бисмарка. К моему патриотизму присоединяется чувство личной ненависти.
Как и следовало ожидать, в берлинских юнкерских сферах, а отчасти и в более широких слоях общества, парижская речь Скобелева произвела еще худшее впечатление, чем петербургская. Хотя, как мы знаем, Скобелева вызвали на эту речь, – берлинская публика не могла этого знать: она видела в речи Скобелева не только поощрение “панславистских” вожделений, подкапывающих Австрию, но и прямое содействие французскому реваншу. В конце февраля беспристрастный наблюдатель, англичанин Марвин, посетивший Петербург и бывший проездом в Берлине, писал: “По всему пути в разговорах только и слышалось, что имя Скобелева. В Берлине имя его повторялось в речах и беседах всех классов общества. Я остановился перед окном магазина, в котором висела карта России. К окну подбежала толпа школьников. “Вот дорога, по которой мы доберемся до Петербурга и проучим Скобелева”, – говорил один. – “А если они придут в Берлин?” – “О, это невозможно!” Мальчишек сменила группа пожилых людей, которые в кратких восклицаниях выражали свою ненависть к славянам и к Скобелеву. На гауптвахте, находящейся на аристократической оконечности улицы Unter den Linden, солдаты
Этого описания достаточно, чтобы показать крайнюю односторонность тех “западников”, которые во всем винили Скобелева, совершенно упуская из виду шовинизм прусский да, пожалуй, и французский, которые с разных сторон могли наэлектризовать и менее пылкого человека, чем Скобелев...
Вскоре после своей парижской речи Скобелев виделся в Париже с г-жою Адан. Нечего говорить, что ее восторженное отношение к “белому генералу” еще удвоилось.
По словам г-жи Адан, незадолго до этого свидания она получила из России письмо, в котором было сказано: “Не доверяйте Скобелеву. Он желает сделать Европу казацкой и господствовать в ней”. Сверх того, г-же Адан писали, что Скобелев деятельно подготовляет свою кандидатуру на болгарский престол.
Г-жа Адан, недолго думая, показала письмо Скобелеву. Он был явно смущен, огорчен и удручен этим письмом.
– Неужели подобные глупости могут вас печалить? – спросила г-жа Адан.
– Да, – серьезно и задумчиво ответил Скобелев. – Бывают подозрения, которых можно избежать одним лишь путем – путем смерти. Бывают минуты, когда я готов на самоубийство.
– Какие ужасные слова!
– Мне отвратительны эти подозрения, – сказал Скобелев.
В тот же день Скобелев был вынужден по долгу службы оставить Париж. Находясь в Варшаве, он обратил на себя внимание своим отношением к полякам, которых раньше не особенно любил. На этот раз он был с ними приветлив. Г-же Адан Скобелев писал из Варшавы: “Я люблю поляков. Это народ, сохранивший героические традиции. Россия отдала значительную часть Польши чужеземцам-немцам. Поляки будут за нас против немцев, все равно, хотят ли они этого или не хотят. Они не могут бороться с антигерманским инстинктом своей расы”.
В начале июня 1882 года Скобелев писал г-же Адан через капитана Л.:
“Я делаю усилия с целью приготовить армию к возможной борьбе. Мрачные предчувствия одолевают меня”.
24 июня Скобелев посетил в Москве Ивана Аксакова и оставался у него до 11 часов вечера. Скобелев принес Аксакову связку каких-то документов, причем сказал: “Боюсь, что у меня их украдут. С некоторых пор я стал подозрителен”.
От Аксакова Скобелев поехал в гостиницу, где заказал отдельный кабинет, куда вошел с двумя немецкими красавицами легкого поведения. Около 12 часов лакеи услышали какие-то стоны и возню в кабинете, затем немки выбежали и заявили, что генералу дурно. Около трех часов пополуночи Аксаков застал Скобелева уже мертвым в постели.
Сопоставляя политическую роль Скобелева с обстоятельствами его смерти, нетрудно оправдать самые удивительные легенды о его смерти, из которых наибольшей определенностью отличается та, которую сообщили какие-то лица г-же Адан. Автор настоящего очерка, посетивший г-жу Адан в 1889 году в ее именье, в аббатстве Жиф (Gif), пришел к убеждению, что издательница “Nouvelle Revue” твердо верит в свои документы.
Весьма возможно, что она стала жертвой ловкой мистификации, хотя утверждать этого положительно нельзя, не имея “документов” в руках. По уверению г-жи Адан, обе немецкие кокотки были подосланы из Берлина недоброжелателями Скобелева. Г-жа Адан называет их “дамами, приехавшими в Берлин из Гейдельберга”. В бытность мою в Гейдельберге ни от одного из здешних русских (не говоря уже о немцах) я не слышал ни малейшего намека, подтверждающего это показание.
Каковы бы ни были истинные причины смерти Скобелева, несомненно одно: он погиб жертвою своего легкомысленного отношения к женщинам. Трудно поверить, если бы не было налицо самого факта, чтобы человек, до такой степени опасавшийся немецких “интриг”, через минуту после того, как он толковал об этих интригах с Аксаковым, преспокойно отправился ужинать с незнакомыми ему двусмысленными дамами “германского происхождения”. Но, даже оставив в стороне всякую политику, нельзя не удивиться неосторожности Скобелева, который несмотря на все увещания врачей продолжал вести рассеянную жизнь, затевая кутежи с первыми попавшимися кокотками. В числе разных объяснений, пущенных в ход по поводу внезапной смерти Скобелева, есть и то, что он умер от чрезмерного возбуждения – ив этом нет ничего совершенно невероятного, особенно если принять во внимание, что со времени контузии, полученной в турецкой войне, Скобелев имел склонность к аневризму. Доктора Алышевский и Гейфельдер в один голос утверждают, что Скобелев вовсе не обладал железным телосложением и что, зная беспорядочный образ его жизни, можно было даже предсказать его преждевременную кончину.