Михаил Тверской: Крыло голубиное

Косенкин Андрей Андреевич

— А ты, брат, разуйся, — предложил Михайло Андреич и признался: — Я сам-то в этом Сарае в жару по избе в одном исподнем хожу. Иначе нельзя, сопреешь.

— Погожу разуваться-то, вдруг погонишь, — усмехнулся Михаил Ярославич.

— По тому глядя, зачем пожаловал, — пожал плечами суздалец. Говорил он звучно, широко и вольготно, сильно напирая на звук «о».

Сели на лавки по сторонам длинного рубленого стола. Михайло Андреич велел принести квасов, меду да овощей. Говорить не спешили.

Суздальскому князю давно перешло уже за пятьдесят лет. Он был высок,

жилист и худ костистым, поджарым и угонистым, как у хорошего скакуна, телом. В руках его угадывалась прежняя крепость. Вопреки впалым щекам и тонкому горбатому носу, в лице его не чувствовалось злобы, угрюмости или уныния, свойственных подобным лицам. Напротив, оно было живо и будто выражало всегдашнее крайнее любопытство. Точно его хозяин всему удивлялся и как бы молчаливо спрашивал: что это у вас происходит этакое и почему без меня? Впрочем, впечатление то было обманчиво, потому как сами глаза Михайлы Андреича глядели на мир умно, холодно и безо всякого любопытства. Седые его волосы стрижены оказались коротко, а макушку светлого, как у дитя, черепа прикрывала маленькая, наподобие монашьей камилавки, круглая шапка, сотканная из шелковых ниток.

— Не знаю, как и спросить у тебя про то, Михайло Андреич. В сомнении я, — наконец проговорил Тверской.

— Да что ж, так и спроси, коли в чем сомневаешься.

Михайло Андреич был спокоен, глядел просто и взгляда не отводил.

— Ты пошто, брат, Русь в смущение заводишь? — спросил Михаил Ярославич, и брови его невольно грозно сдвинулись к переносице.

— Русь! — Михайло Андреич засмеялся, показывая по сю пору не съеденные, белые, широкие зубы. — Мне ноне девку смутить и то в радость, а ты про Русь говоришь…

Тверской смеха не поддержал.

— Русь-то, Михайло Андреич, что девку смутить — недолго. Прокричал, что ты ее суженый, она уж и заневестилась.

— Так… — согласно кивнул Михайло Андреич. Он уже не смеялся и глаза отвел на столешницу. — Ну, дак что же?

Михайло Андреич поднял на Тверского глаза, в углах которых то ли слезы скопились, то ли так отсветилась скопившаяся старческая белая слизь.

— Стар я, Миша, в женихи-то для Руси, — проговорил он с горечью, открывшей вдруг Михаилу то, что всегда скрывалось: и в этом человеке жили, жили когда-то честолюбивые устремления и великие замыслы. Не один только страх в душе, но и силу надо было иметь, чтобы смирить их и глядеть уж на мир равнодушно, будто не видя, как раздирают Русь сыновья отцова губителя.

— И я так размыслил, — вздохнув, проговорил Михаил Ярославич. — Только отчего-то вокруг иначе болтают… Знаешь ли?

— Знаю, — подтвердил старый князь.

Он помолчал, поднялся, сам налил себе и гостю из братины меда.

— Будь здрав, Михаил Ярославич!

— Будь здрав, Михайло Андреич!

Отпили немного из чаш, чтобы горло смочить для пущего разговора. Мед был душист, настоян, пенной сладостью пырял в нос. От вкуса его, что ли, Михаилу Ярославичу вдруг поблазнилось, что сидят они с братом не в Сарае, а где-нибудь на Руси — хоть в Суздале, хоть в Нижнем, хоть в Твери — и знают они с братом друг

друга давным-давно, а не так, как на самом деле, только нынче увиделись в первый раз. Сколь сильно при вражде родственное отталкивает — до смертной, непримиримой ненависти, — столь скоро и сильнее сближает равных друг другу по крови. Впрочем, все мы на земле однокровники…

— Знаю про то, — задумчиво повторил Михайло Андреич и спросил: — А ты вот, поди, не ведаешь, что врагов у тебя куда как много — не одни братья московские.

Михаил Ярославич удивленно поднял глаза и ничего не ответил.

— Вот что скажу тебе… — Михайло Андреич помолчал, оглаживая бороду, в которой среди белых, седых волос встречались еще и темные, русые прядки, отчего борода его в полутьме горенки казалась мокрой, точно медом облил ее князь. — Не сам Тохта, однако люди его пытали меня: отчего, мол, не прельщаюсь я владимирским отцовским столом? Смекаешь, про что говорю?

— Смекаю, — кивнул Михаил Ярославич.

— Раздор им нужен, раздор! — проговорил Михайло Андреич, подняв к голове руку с вытянутым указательным пальцем. — Знают, что из меня раздорщика сделать — что козла оседлать, только потеха одна, а все равно им. Седин не устыдились моих. — Суздальский князь поднял чашу, припал к ней надолго. — И поделом мне! — выдохнул он, с громким стуком поставив опустошенное серебро на столешницу.

— Знать, все же верно говорят, затем ты в Орде?

— Нет, Михаил Ярославич, неверно! Я хоть слаб да стар, но смерти не боюсь — открестился я от них, отбоярился. Тебе поперек и словом не стану. А ты все ж подумай: зачем я им, старый, понадобился?

— Зачем?

— Али сам не кумекаешь?! — Михайло Андреич недовольно поглядел на младшего брата. — Стерегутся они тебя, власти твоей великой. Это ты ныне за ярлыком прибежал, а ну как силу-то почувствуешь да переменишься? Вот на то им я и понадобился. И Юрий им на то надобен. Думаешь, они волчонка-то Русью прикормить собираются? — Князь усмехнулся и покачал головой: — Нет, Михаил Ярославич, не Русью — тобой! — Он снова ткнул в Михаила пальцем.

— Что-то я не пойму тебя, брат. — Михаил Ярославич попытался уразуметь, о чем говорит ему князь. — Юрий — то ладно, с ним ясно. Ты-то зачем им понадобился, тебя-то пошто они приплели?

— Как же! — Михайло Андреич всплеснул руками, затем сгреб со стола в ладонь лежавшие там виноградные кости и пояснил: — Чтоб, как косточки эти в землю кидают, в людях сомнения зарыть. Чтобы потом, коли понадобится, крикнуть: «А Михаил-то не по правде сидит! Он — тать!..»

— Так по правде же! — вскрикнул Михаил Ярославич.

— Эх, Михаил… — князь огорченно вздохнул и плеснул по чашам еще из братины. — Вроде ты и разумен, а вроде и нетолков. Кому та правда нужна? Татарам, что ли?

— Руси.

— Руси!. — Михайло Андреич невесело рассмеялся и, усомнясь, повторил: — Руси… Сам же говоришь, Русь обмануть — что девку смутить. Нужна ей правда-то. Али московичи правды не ведают? — Прямо взглянул он в глаза тверскому князю. — То-то… Знать, правда-то им не больно надобна.