Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765
Шрифт:
Ломоносов всегда отдавал предпочтение народным элементам, которые являлись для него главнейшим доводом в пользу «рассудительного» употребления тех или иных грамматических форм. Полемизируя в 1746 году с В. К. Тредиаковским по поводу окончания прилагательных, Ломоносов писал: «Словенской язык от Великороссийского ничем столько не разнится, как окончаниями речений. Например, по Словенски единственные прилагательные мужские уменьшительные падежи кончаются на ыйи ий,богатый, старший, синий, а по Великороссийски кончаются на ойи ей,богатой, старшой, синей». И Ломоносов сознательно употребляет сам эти простонародные формы на «ой» и «ей» и рекомендует узаконить их в правилах грамматики.
Замечательно, что, черпая свои аргументы
Заметив, что произношение окончаний «в тихих разговорах» вообще неявственно, Ломоносов тут же указывает, что его все же можно «распознать». «В произношении прилагательных множественного числа в именительном падеже, — пишет он, — всяк услышит у всех Великороссиян, когда они громко говорят, и у всех увидят, когда, не думая о правилах, пишут, что оныя кончаются на еили на ябез разбору, но больше на енежели на я, а на иникогда». Поэтому Ломоносов настаивал, чтобы подобные окончания писались всегда на «ые», «ие», например, «святые», а не на «ыи», «ии» («святыи», как того требовал Тредиаковский). В связи с этим Ломоносов написал: «Из сего явствует, что к постановлению окончаний прилагательных множественных имен никакие теоретические доводы не довольны; но как во всей грамматике, так и в сем случае одному употреблению повиноваться должно».
Ломоносов всегда чутко прислушивался к своему и чужому произношению, следил за особенностями местной речи. Среди его заметок попадаются записи, свидетельствующие о его внимании к различным диалектам русского языка. Так, например, о коренных жителях Колы он отмечает, «что не во всяком языке то же произношение». По видимому, местный говор жителей Колы обладал какими-то особенностями, запомнившимися Ломоносову со времен его юности. Когда Ломоносов прибыл в Москву, его собственное северное крестьянское произношение уже совершенно сложилось. Тем не менее, в Москве он чрезвычайно быстро усвоил как язык людей, «вразумленных книжному искусству», который значительно отличался от простонародного, так и язык «бесписьменной» московской улицы.
Отправляясь от народного языка, Ломоносов не замкнулся в пределах какого-либо одного наречия. В своей черновой заметке «О диалектах» Ломоносов писал: «Российский язык можно разделить на три диалекта: 1. Московский. 2. Поморский. 3. Малороссийский. Перьвой главной и при дворе и в дворянстве употребительный, а особливо в городах, близ Москвы лежащих. Другой несколько склонен ближе к старому Славенскому и великую часть России занял. Третий больше всех отличен и смешан с Польским».
Здесь под «Поморским диалектом» Ломоносов разумеет всю группу северно-великорусских говоров, тонко подмечая, что в них сохранились старинные черты. Это — язык былин и Древних новгородских летописей, сбереженный в народной среде. Под названием «Московского диалекта» Ломоносов объединяет «акающие» говоры центральной полосы России, под «Малороссийским» — всю совокупность говоров украинского языка.
Уроженец Севера, любивший и ценивший старинный красочный язык своего родного края, Ломоносов, тем не менее, придавал ему строго подчиненное значение в общем строе развивающегося русского литературного языка. Ломоносов, относившийся с необычайной зоркостью и чуткостью ко всем оттенкам русской речи, на первенствующее место выдвинул «Московское наречие» как основу литературного языка, так как оно, по его словам, «не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты протчим справедливо предпочитается». Особенно ценил Ломоносов в московском говоре «выговор буквы обез ударения, как а», отмети даже в своих стихах, что
Великая Москва в языке толь нежна, Что А произносить за О велит она.Но не только красота московского говора полюбилась Ломоносову. Он отлично понимал, что «Московское наречие» связует воедино черты северных и южных диалектов, что в Москве происходит естественный процесс слияния русских народных говоров в единый национальный язык.
«Московское
Впоследствии поэт А. П. Сумароков в своей статье «О правописании» упрекал Ломоносова, что правила его «Грамматики» составлены «на Колмогорском наречии», а в письме к И. И. Шувалову (13 ноября 1759 года) Сумароков уверял, что «Ломоносов Московского наречия не знает, ибо он родился в деревне такого уезда, где говорят не только крестьяне, но и дворяне очень дурно».
Ломоносов действительно остался чужд некоторым особенностям разговорного языка московского дворянства, культивировавшего под влиянием старинных книжных форм речи также и особое книжное произношение. Как указывал В. И. Чернышев, «во время пребывания Ломоносова в Москве, в начале тридцатых годов XVIII века, московский говор, особенно в низах общества и в средних его слоях, которые мог наблюдать Ломоносов, был еще более смешан, чем в конце XVIII века». В нем было больше диалектальных черт, принесенных в Москву из разных областей государства, и в своей «Грамматике» Ломоносов представил не «Колмогорское наречие», а широко распространенные формы народного языка, не вошедшие в литературную речь его времени, что и вызвало нарекания щепетильного Сумарокова.
Большое внимание Ломоносов уделял вопросам орфографии, крайне пестрой и неупорядоченной в его время, когда буквально каждый писал по своей самочинной орфографии и с жаром отстаивал свои правила написания слов. Ломоносов интересовался при этом даже графикой, внешним видом русской рукописной и печатной книги. Он всматривался с любовью в самое начертание литер, отражающих исторические судьбы культуры. Вот многострадальные русские письмена: «Ежели вам угодно перекликать их на улице, то станут они для нынешней стужи в широких шубах, какие они носят в церковных книгах; а ежели в горнице пересматривать изволите, предстанут в летнем платье, какое они надевают в гражданской печати. Буде же за благо рассудите, чтобы они пришли к окнам на ходулях, явятся, как их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в Вязьме на пряниках печатают. А когда по их честолюбию в наряде притти изволите, тогда наденет на себя мужской пол испанские парики с узлами, как стоят они у псаломов в начале, а женский пол суриком нарумянится. Буде же хотите, чтобы они явились, как челобитчики, в плачевном виде, то упадут перед вами, растрепав волосы, как пьяные их подъячие в челобитных пишут; наконец, если видеть желаете, как недавно между собою подрались, то вступят к вам сцепившись, как судьи одним почерком крепят приказы», — шутливо характеризует Ломоносов рисунок современных ему типографских и рукописных литер.
Заботясь о доступности правописания, он указывал на ненужность «твердого знака» — «ъ»: «немой место занял, подобно как пятое колесо», и требовал устранить фиту. А когда Сумароков спросил его, почему он «ф», а не «фиту» оставил, то всегда любивший пошутить Ломоносов ответил: «ета де литера стоит подпершися и следовательно бодряе». [258] Но дело, разумеется, было в том, что «фита», употреблявшаяся при написании всего лишь нескольких слов, загромождала русский алфавит. Недоволен был Ломоносов и «вновь вымышленным» «э», доказывая, что буква «е» все равно имеет несколько разных произношений, а следовательно, по его мнению, может «служить и в местоимении этот, и в междуметии ей», а «для чужестранных выговоров вымышлять новые буквы весьма невыгодное дело, когда и для своих разных произношений нередко одною пронимаемся». Это, по его убеждению, так же смешно, как если бы в какой-либо чужестранный язык ввели букву «ы» для лучшего выговора заимствованных из русского языка слов. И Ломоносов упрямо писал: ефир, електричество, поезия и т. д.
258
А. П. Сумароков. Полное собрание всех сочинений, ч. X. СПб., 1782, стр. 3.
Ломоносов смотрел на орфографию прежде всего с практической точки зрения, стремясь облегчить ее и приблизить к народу. Он полагал, что при создании орфографических правил надо принимать во внимание прежде всего живое произношение, живые формы языка. Однако он был против слепого следования живым, вечно меняющимся формам языка и настаивал на необходимости их строгой нормализации и упорядочения на основе грамматики, так как иначе это привело бы к хаосу и было бы «весьма странно и противно способности легкого чтения».