Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения
Шрифт:
Странным может показаться эта решимость избирать себе в удел страданье, когда можно избрать бодрое дело. Огарев, как известно, приписался к такому бодрому делу, но он никогда не мог заглушить в себе опасения, что меланхолия навсегда разъела его сердце:
Как бы нам дойти,Чтоб духом выше стать страданьяИ ровно жизнь свою вести;Как светлое души созданьеВстречаться с каждым на пути.С любовью, полной упованья,Привлечь его, не дать коснетьИ сердце сердцем отогреть!Но мы влиянье на другихВ тоске растратили невольно:ИТак ли это было на самом деле? Едва ли про Огарева можно сказать, что он в первую половину своей жизни успел сделать много попыток к сближению с современным человеком. Но поэту могло это показаться, и ему нужно было оправдание своей тоски, которая неотлучно плелась за ним повсюду:
Куда ни ехать – все равно:Везде с собою сами в споре,Мученье мы найдем одно,Будь то на суше, иль на море,Как прежде, как давным-давно,За нами вслед помчится горе.Аккорд нам полный, господа,Звучать не станет никогда.От отсутствия полноты аккорда жизни страдал и Лермонтов, но он никак не мог успокоиться на одном лишь ощущении отсутствия такого аккорда. Мы знаем, как Лермонтов раздражался и как он неустанно искал выхода из тех сомнений, в какие его повергали все данные им решения этической проблемы жизни, решения, которыми он всегда оставался недоволен. Сердце Огарева такой глубокой тревогой не было охвачено, так сильно не скорбело, не гневалось, а главное, Огарев как-то мирился со своим положением вечно томящегося и грустящего человека.
V
Полежаев и Огарев были единственными лириками 30-х годов, про которых Лермонтов мог с некоторыми оговорками сказать, что они ему сродни по духу. Но мы убедились, что это родство было все-таки отдаленное.
Для остальных лириков тех годов Лермонтов был совсем чужой.
Их было немало тогда – этих певцов интимных чувств и настроений, и среди них были несомненно даровитые люди.
Довольно большие надежды возбудили в читателях лирические стихотворения трех молодых авторов, за которыми в середине 30-х годов стала устанавливаться слава как за поэтами с тяготением к «философии». Это были И. П. Клюшников, писавший под псевдонимом – ф —, В. И. Красов и Э. И. Губер.
В «философских» молодых кружках 30-х годов стихи Клюшникова и Красова пользовались несомненным успехом, что, однако, не доказывает еще присутствия в этих стихах настоящей, ясной философской мысли. Репутация «философов» установилась за Красовым и Клюшниковым, вероятно, потому, что в их стихах царило необычайное спокойствие духа. Все трудные вопросы жизни были обойдены в их песнях грустным молчанием, и могло казаться, что известный покой мудреца-философа лежит в основе миросозерцания поэтов. Но было ли у них цельное и связное мировоззрение – это вопрос, который их лирическими песнями не разрешается.
Клюшников писал очень мало и в начале 40-х годов совсем замолчал. Писал он все больше любовные стихи, гладкие и нежные, но весьма ординарные по своим темам; часто плавал он в меланхолии и очень любил грусть воспоминания и просил иногда для себя кончины; случалось, что с чужого
Такая жизнь в Боге не исключала, конечно, минутной печали и грусти, но очевидно было, что самому поэту этот порядок грустных и тревожных чувств не доставлял никакой радости:
Душа искала просветленья —И он настал, священный миг!Я сердцем благость ПровиденьяИ тайну бытия постиг.Я в пристани. Былое горе,Былая радость бурных дней,Простите! Но зачем же мореТак памятно душе моей?Зачем в мир новый и прекрасныйЗанес я старую печаль?..Поклонники стихов Клюшникова думали, что этот «новый и прекрасный мир» был завоеван поэтом с помощью глубокого раздумья над тайной бытия, которая ему наконец открылась; но они ошибались. Поэт просто прошел мимо всех тайн, чтоб оградить спокойствие своего ума и сердца от всякой тревожной думы.
Сохранение такого спокойствия духа было первой заботой и другого поэта-философа, В. И. Красова, стихи которого также в свое время стояли очень в цене.
Философской мысли в стихах Красова было мало, но настроения и чувства много. Красов был особенно нежен в своих любовных элегиях, грустных, теплых и очень музыкальных. Никакой аккорд страсти, а тем более тревоги не нарушал мирной гармонии этого любовного шепота. По мнению Красова, в любви жила вся красота жизни, как весь ее смысл был в молитве и в нравственном подвиге.
В своих молитвах Красов был очень искренен, и видно было, что все труднейшие вопросы жизни разрешались для него в этой сфере религиозного чувства.
Спаситель! Мне тяжко, мне грустно, Спаситель!Душа утомилась в оковах земных,О, дай мне, Отец мой, покоя обительВ свободном пространстве небес голубых!Житейского моря мятежные волныДавно сокрушили мне юную грудь,На путь мой, страстей возмутительных полный,Мне страшно, мне страшно, Спаситель, взглянуть!Лишь тихая лампа да крест Твой священныйПолночные зрели страданья мои!Когда же, Отец мой, душой обновленнойКогда ж полечу я в объятья Твои?..………………………………………..Я плачу: слезы эти святы,То дань Творцу от сердца моегоЗа радости мои, за горе и утраты,По гласу вечному закона твоего.Как я любил в твоем прекрасном мире…Какие чувства испытал!Я ликовал на светлом жизни пире,Тебя, незримого, в творенье созерцал;И падал я, знал слезы и сомненья…Плоть бренна, но душою я парю!К Тебе любовь моя, к Тебе мои волненья.Благодарю, Творец, за все благодарю.