Михайлов день (Записки очевидца)
Шрифт:
— Почему мы так поздно пришли к Богу и блуждали всю жизнь по пустыне, как те самые евреи из Египта? Я детей не крестила и упустила, муж умер неверующим. Почему, не пойму, я не ходила в храм?
Сравнение с исходом евреев из Египта здесь не случайно, и опять же рождает вопрос: почему они так долго идут из Египта в страну обетованную? Посмотреть по карте — это короткий путь: его и за месяц можно пройти. Но понадобились долгие сорок лет странствий, прежде чем бывшие рабы египтян стали освобождаться от рабской психологии. А психология эта въедлива, и бывшие рабы ещё по-рабски ропщут, предпочитая свободе
— Я категорически не желаю жить при Сталине, когда моего деда расстреляли, — сказал один пенсионер, сторонник восстановления советской власти. — Но ведь при коммунистах котлеты были дешёвые. Шестьдесят копеек за десяток котлет!
Правда, эти котлеты были серые от избытка хлеба. А только жива ещё тоска по тому идеалу, когда кого-то (но ведь не всех!) расстреляют, зато мы сидели почти что у котлов с мясом, и было вдоволь серых хлебных котлет!
Но я не о котлетах, а о том долгом пути из египетского плена, когда многие люди моего поколения, действительно, поздно пришли к Богу. Дежурное объяснение здесь такое — нас не учили этому с детства, и что мы могли знать о Христе? Внешне всё так, но внутренние причины гораздо глубже, ибо одно дело не знать чего-то, но совсем другое — не хотеть знать. И здесь опять вернусь к урокам Елены Александровны.
Однажды Елена Александровна сказала:
— Есть культура народная, есть культура дворянская, а посередке, между ними, — мещанская.
Мы были людьми той самой культуры «посерёдке», что не только не имеет исторических корней, но и не желает иметь их. Помню бурное студенческое собрание на нашем факультете журналистики МГУ, когда большинством голосов постановили и добились, чтобы из программы обучения был исключён курс церковно-славянского языка.
— А зачем нам, передовой молодёжи, эта архаика и мертвечина веков? — геройствовала на том собрании наша староста Наташа.
Впрочем, что говорить о героях прошлого, если и ныне всё то же? «Образованщина», как охарактеризовал это явление Солженицын, неистребима, и вот один недавний разговор. Уговариваю журналиста- однокурсника, написавшего ядовитую антиправославную статью, для начала хоть что-то узнать о православии и Евангелие прочитать.
— А зачем мне читать Евангелие? — усмехается он. — Чтобы стать святошей, как наша Наташка? Представляешь, возвращаюсь из Нью-Йорка с выставки Малевича и рассказываю Наталье, что вся Америка от «Чёрного квадрата» Малевича в восторге: «выход в космос», «переворот в живописи», «философия супрематической глубины»! А Наташка в ответ заявляет, что «Чёрный квадрат» это блеф и сказка про голого короля. Да что она понимает в супрематизме?
А вот в супрематизме Наталья как раз разбирается и ещё в студенческие времена рассказывала нам про «Чёрный квадрат». Было это так. В Третьяковке проходила выставка Малевича с его знаменитым «Чёрным квадратом», и Наташа уговаривала Елену Александровну посвятить очередное занятие не живописи XIX века, а гению XX века Казимиру Малевичу.
— Так уж и гению? — иронизирует Елена Александровна и почему-то не хочет вести нас на
— Елена Александровна, — продолжает настаивать Наталья, — а можно мы проведём самостоятельное занятие по Малевичу? Я лично берусь подготовить лекцию.
— Подготовьте, — соглашается преподавательница. — Но обязательно изучите первоисточники и начните с переписки Малевича с Александром Бенуа, кстати, очень интересным художником и выдающимся искусствоведом.
Две недели Наталья изучала первоисточники, но от лекции на выставке воздержалась — обстановка не та. В общем, висит на стене обыкновенный чёрный квадрат — удар мрака, пустышка и скука невыносимая. А вокруг этой пустышки стоит восторженная толпа и, скрывая неодолимую зевоту, натужно восхищается:
— Малевич — гений, философ будущего века!
— А вы знаете, что «Чёрный квадрат» — самая знаменитая и самая дорогая картина в мире?
Малевич в моде, и действие вершится, похоже, по Пушкину: «Лихая мода, наш тиран, недуг новейших россиян». Только один человек осмелился сказать, что «Чёрный квадрат» — это блеф, а Малевич был посредственным художником и малообразованным человеком.
— Вы из какой деревни в Москву приехали? — прикрикнула на него тут же величавая дама.
— Я коренной москвич и, кстати, художник.
— Вы «совок», а не художник, если не понимаете гения!
Мы, студенты, очевидно, тоже «совки», потому что от «Чёрного квадрата» почему-то подташнивает.
— И правильно подташнивает! — говорит наш несостоявшийся лектор Наталья и по дороге в университет просвещает нас. — Внимание, цитирую первоисточники. В 1916 году Малевич пишет Бенуа, что его «Чёрный квадрат» — эго «голая икона». Он даже разместил его на выставке, как размещают иконы, — в красном углу. Дескать, молитесь, господа, теперь на чёрную дыру! А Бенуа пишет по этому поводу: «Чёрный квадрат» в белом окладе — это… один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного приведёт всех к гибели».
А гибель, добавлю от себя, действительно близка, ибо за 1916 годом грядёт кровавый 1917 год, и его предваряет «Чёрный квадрат» — бой иконе.
Кстати, сама Елена Александровна упомянула о Малевиче лишь однажды, когда мы изучали Врубеля. Рассказала она нам, что, написав своего «Демона», Михаил Александрович Врубель сошёл с ума и всю оставшуюся жизнь пребывал в психиатрической больнице.
— Да и Малевич после «Чёрного квадрата» тяжело заболел, — добавила она. — Долгое время не мог ни спать, ни есть, потом стал видеть людей прямоугольными, а себя считал состоявшим из тридцати чёрных квадратов. Да, беда — квадратное безумие!
Наша седенькая Елена Александровна с грустью смотрит на нас и вдруг говорит:
— Молодые люди, запомните — нельзя пить из мутных источников и плохие книги нельзя читать.
Однажды Елену Александровну спросили, что такое красота, а она ответила:
— Не знаю. Но у меня тогда сильно бьётся сердце.
А ещё она подолгу задерживалась у картин великих художников и говорила при этом:
— Перед картиной надо стоять, как перед князем, а иначе рискуешь услышать лишь собственный голос.