Михайловский замок
Шрифт:
– Пардон. Жете-ле-зарм. Ба-ле-зарм... Случается, на французском запнутся, тогда таким, знаете, русским горохом просыпят и, словно наши лешие, в итальянских ущельях хохочут. А цель достигнута - веселье дух подбодрило. Это Суворов так придумал, чтобы ребята двенадцать французских слов назубок знали для объяснения с врагом.
Рисунок, относящийся к знаменитой победе под Треббией, про которую уже общеизвестно как про верх военного искусства нашего Суворова, Митя просит вас, Машенька, под стеклом окантовать и в своем кабинетике повесить, считая, что он наиболее ему удался. За эту победу славному нашему герою государь
"Бейте французов, и мы вам будем бить в ладоши".
Австрийский же Франц прислал тоже рескрипт, где между, хвалебных строк так и кололо осиное жало - всегдашний тупоумный намек, что Суворов воюет не по правилу, а ежели побеждает, "тому причина всегдашнее счастье ваше".
Призвал Суворов кое-кого, и я с Митей при этом были, и говорит:
– Австрийский-то император бессмысленным счастьем нашу военную выучку аттестует, как и прочие ослиные головы... Ох, беда без фортуны, как и беда без таланта.
Тут Митя тихо скажи:
– Великое ваше дарование и есть ваша фортуна. А Суворов весело так подхватил:
– К фортуне ж мозги. А к мозгам - труды. Трудись рук не покладая обязательно фортуну поймаешь. А ловить надобно ее спереди, за хохол. Сзади-то она лысая... Впрочем, я лично горжусь лишь тем, что я россиянин, и превыше всего тщусь поднять славу русского солдата.
Вот и доказал он сие великой победой своей при Треббии. Неравенство сил было столь велико, что заколебался сам неустрашимый Багратион. Прискакал было с рапортом о необходимости "оттянуться".
– Никак...
– сказал тихо Суворов.
И что же изобрел для примера? Пробежал сколько-то, будто вместе с бегущими в панике, и когда слился с ними в единую душу, ка-ак скомандует: стой! Повернул круто назад, и такие всем слова: атака, руби, ур-р-ра!
Французы сочли этих, было отступивших, за новые, свежие войска и дрогнули. Где ни покажись Суворов - победа. Ну, словно живой какой талисман. Трехдневный неравный бой - нами разбит Макдональд. Вот Митя и обессмертил Суворова в этом его вдохновении, в могучем приказе бегущим: стой!
Дальнейшие подвиги нашего великого Суворова карандашом Мити не могли уже быть зарисованы, ибо сам он умирающий унесен с поля битвы и лишь чудом добродетели остался ныне в живых. Но я пребывал верным свидетелем некоего, превышающего силы человеческие, подвига духа нашего знаменитого полно.-водца. И если рассказанное мною Мите способно оказалось в минуту отчаянного малодушия придать ему, как он утверждает, новые силы, то да поможет приводимый мною ниже героический пример и вам, любезная Машенька, с обновленным сердцем перенести трудный ваш час. Митя еще просит сообщить вам по Своему внутреннему опыту сделанный выход: "Как смоляные некие факелы, и сердца людей зажигаться могут доблестью одно от другого".
Приступаю к посильному изложению вышеупомянутой битвы под Нови.
Первое наше наступление было отбито. Барон Край стал требовать выступления Багратиона. У Суворова были свои расчеты, и он этих Краевых послов никак не принимал, делая вид, что спит, завернувшись в свой плащ. Когда же, по его определению, наступил час, он сам вскочил на коня и скомандовал: "Атака!" Жара была нестерпима. Но люди нападали на отменную позицию французов с яростью, превосходящей
– Атаковать! Победить!
Так, воображается мне, сказать бы мог один бог, вызывая из совершенного мрака свет.
Я счастлив, что был свидетелем, как чудесный гений освобожденной от всякого своекорыстия воли сделал чудо в честь своей родины. Окрыленные суворовской силой, помчались галопом гонцы по частям. Его огневым приказом подняли всех упавших. Рванулись резервы, подоспели к ним запоздавшие генералы. Перед бурей единством сомкнутого войска, слитого с гением своего полководца, побежали французы. И не под силу было врагам сохранить свой порядок. Отступали, бросая оружие, скрываясь в оврагах, в лесах. Большая армия - уменьшилась вдвое.
Так вот, мои дорогие, что может сделать с ослабевшими воля одного человека, и сколь беспредельны, сколь еще не познаны нами наши собственные силы, А когда наш Суворов, в незримом лавровом венке, коего был вполне достоин, как любимый им Юлий Цезарь, прибыл на отдых к себе и встретил биографа своего Фукса (и скажу между нами: доносителя, по примеру прежде бывших при нем Николева и Германа), то, внезапно развеселясь, сказал придуманный им стишок:
Конец и слава бою
Ты будь моей трубою".
Тут прерывались записки майора...
Когда Воронихин вернулся в свой кабинет, Карл сидел на диване с рисунками Мити в руках. Его красивые глаза полны были слез. Протягивая рисунки, он вымолвил:
– Какой оказался он тонкий художник. И потерять руку, едва найдя свое настоящее призвание!
– Митя как-то и мне говорил, что у него тяга к живописи сильнее, чем к архитектуре.
Воронихин еще раз пересмотрел рисунки, отобрал те, которые надлежало передать Маше, и сказал:
– А все-таки истинным призванием Мити, к счастью, является не искусство. Трагедия неравенства людей, вызванная самым их рождением, слишком его потрясла. Если бы вместо России он был во Франции в те незабвенные годы провозглашения прав человека, я уверен, он там оказался бы не последним.
– Быть может, Андрей Никифорович, - застенчиво сказал Карл, - в грядущем царствовании, когда ваш родственник Строганов, или, лучше, Поль Очер, будет нашим Мирабо, Мите найдется дело и на родине?
– У меня с Митей уже был перед отъездом разговор на эту тему, - чуть нахмурился Воронихин.
– Скажу и тебе то же самое, Шарло. Загадывать будущее - бесцельная трата времени. Всегда есть и в настоящем работа. Я думаю, что Митя, встретя величайший пример нашего времени, человека, у которого слова никогда не расходятся с делом, - Суворова, героя-полководца и вместе с тем героя-человека, получил самое для себя необходимое. Потеря руки, конечно, тяжелое событие, но не оно может разбить его жизнь.