Михайловский замок
Шрифт:
– Вон с глаз моих!
– прокричал Павел сыну и тотчас загнал его вместе с женою в холодный дворец в Царском Селе, где сидели в комнатах в теплой верхней одежде.
Констянтин злобно сказалг
– Суворову завидует отец. Ныне будет преследовать всех, кто с ним отличился в походах.
– Дурак и мальчишка, - отозвался Павел, узнав про эти слова.
– У цесаревича трактирные рассуждения. Душе моей зависть чужда. А того он не смыслит, что вся боль моя от посрамления великой системы? Она одна может удержать в повиновении русский народ...
После столкновения с сыном Павлу не остановить было мыслей
Втайне Павел никогда не переставал питать к Суворову вражду, доходившую до мелочей. Так, дав ему по необходимости княжеский титул, не разрешил именовать его светлостью, как Безбородко и Лопухина. И сейчас с каждым часом вражда эта росла. Если Суворов останется жить, окруженный всеевропейской славой, он, конечно, станет еще дерзновенней по своим взглядам на войско, он - генералиссимус, начальник всех военных сил! Одним своим почетным пребыванием в столице он расстроит военную систему, созданную с таким трудом. Ей отдана с юности, с гатчинского изгнания, вся жизнь. Недопустимо.
И в таком случае, если он не умер вовремя, пусть приедет не в славе и почести, а как опальный, как ослушник императорских уставов. Пусть осуждает вся Европа - всё лучше, чем суворовское торжество. В священном споре о том, как управлять самодержцу вверенной богом страной, решающее слово должно принадлежать не генералиссимусу, каким-то диким волшебством одержавшему противу всех воинских правил победы, а тому до мелочей доведенному порядку, который угоден не только ему, Павлу, - самому богу. А тут кругом еще шепоты о поражении приверженцев гатчинской системы - разбитого Корсакова, и взятого позорно в плен со своим войском Германа, того, кто приставлен следить за Суворовым. Оба разбиты наголову. Суворову же въезд с колоколами и пушками? Нет, не бывать тому.
И вот новый приказ:
"Его величество с неудовольствием замечает по возвратившимся полкам, сколь мало приложено старания к сохранению службы в том порядке, как бы его императорскому величеству было угодно, и, следственно, видит, сколь мало они усердствовали в исполнении его воли и службы".
– Это моим-то великомученикам?
– усмехнулся Суворов.
– Ему, видно, косы дороже голов.
А через несколько дней еще прибавка к выговору.
"Во всех частях сделано упущение: даже обыкновенный шаг нимало не сходен с предписанным уставом".
– Так, - ухмыльнулся Суворов.
– А все же история нам запишет и нас немало почтит за то, что не каким шагом, а на собственной заднице мы в Швейцарии с гор в бездну съехали и тем честь русского войска спасли.
Донесли. И еще те слова, что, покачав седой головой, с великой горечью произнес:
– Слов нет - важен руль. А куда важнее рука, что рулем управляет.
Двадцатого апреля Суворов тихим ходом въехал в Санкт-Петербург. Встречи не было никакой. Надо было сразу подчеркнуть, что прибыл не покрытый всемирной славой полководец, а не угодивший государю строптивый подданный, которому надлежит строгий ответ держать за свое дерзновение.
И
"Генералиссимусу князю Суворову императорский дворец посещать возбраняется".
Умно, почти весело улыбнулся Суворов и сказал, слабой рукой указывая на свое безжизненное, умирающее тело:
– Куда мне во дворец? И для малой нужды уж не встать.
И, словно отмахнувшись от злой суеты мира, соединив свой возвышенный дух с одним любимым делом и войском, Суворов стал медленно умирать.
Он часто терял сознание, когда же приходил в себя, опять был жив духом, устремлен к одной своей цели: победе оружию русскому. Исправлял ошибки прошедшей кампании. Рвался все в Геную, куда не пустил его в свое время гофкригсрат и что могло бы изменить весь характер похода. Просматривая со стороны, со всей строгостью, собственный жизненный путь, осудительно сказал:
– Гонялся за славою - все мечта.
Долго молчал, закрыв глаза, почти не дыша, - не легко брала его смерть. Наконец словно подвел окончательно итоги своих трудов, упований, всего богатого наследства, оставляемого потомству, и, как бы передавая себя в историю, произнес:
– Как раб умираю за отечество.
Суворов умер в полдень шестого мая 1800 года. Вокруг дома тотчас выросла толпа народа - все плакали, все нелицемерно любили его.
Державин отозвался взволнованной лирой:
Всторжествовал - и усмехнулся Внутри души своей тиран, Что гром его не промахнулся, Что им удар последний.дан Непобедимому герою, Который в тысящи боях Боролся твердой с ним душою И презирал угрозы страх.
Армию охватила глубокая, безнадежная скорбь. Солдаты знали, что потеряли отца и полководца. В "Петербургских ведомостях" же не было напечатано ни слова ни о смерти, ни о похоронах Суворова.
Воинские почести велено было воздавать рангом ниже, не как генералиссимусу, а как фельдмаршалу,
В погребальной церемоний участвовали толькб армейские части. Гвардия назначена не была - будто бы вследствие усталости после недавнего парада.
Мите казалось - он похоронил родного отца. Скорбь его и Маши была беспредельна. Так еще живы были в памяти веселые дни в Богемии по пути на родину, дни отдыха после нечеловеческого похода, после ранения, после отчаянных часов отказа от личной жизни и любви. То Митя видел Суворова как живого, впереди всех на старой любимой его кобылке, в родительском плаще, готового ринуться в снежную бездну или укреплявшего соленой шуткой, вызывавшей грохот смеха, подобный обвалу, своих ослабевших от изнурения чудо-богатырей. Видел его перед взятием Нови, когда вдохновенная воля его источала энергию почти зримую, как стрелы молнии, и ею зажгла все войско и свое и союзное. Вспоминал и иное: как он вошел в чуть освещенный рассветом лазарет, в его палату, и склонилось над его койкой необыкновенное лицо с глазами, блистающими голубизной и добротой. Митя чувствовал, что навеки связана его жизнь - как в беде, так и в большом счастье союза с Машей - с этим необычайным полководцем-отцом. И оправдать надо его аттестацию: "Вы с Машей не пустобрехи-болтуны, а люди".