Мика и Альфред
Шрифт:
… Через двадцать три года, когда Мике стукнуло уже тридцать восемь, он неожиданно получил Государственную премию за цикл веселых иллюстраций к нескольким очень известным детским книжкам.
И на эти премиальные деньги повез своего десятилетнего сына от первого неудачного брака и двадцатишестилетнюю любимую Женщину в Алма-Ату. И там, ни слова не говоря, повел их в «свои» горы…
Медео тогда уже был славен на весь мир своим высокогорным катком, и из Алма-Аты туда ходил рейсовый автобус.
Рано утром втроем они добрались
Во второй половине дня они фотографировались на леднике Трюк-су. Из-подо льда тоненьким, кристально чистым ручейком выбивалась речушка Алма-Атинка, которая внизу, в предгорьях, да и в самом городе, разливалась достаточно широкой, грязной, бурной рекой.
А потом стали спускаться вниз уже другой дорогой. С другой стороны Чимбулакского ущелья.
Любимая Женщина и сын очень удивлялись — почему это папа (он же — Мика) так безошибочно находит в горах дорогу!..
Потом перестали удивляться — устали почти до полной потери сил. Еле плелись. Как всегда, в горах быстро темнело.
Почти в полной темноте, голодные и измученные, наткнулись на небольшую группку людей, которые грузили в полуторку искореженные железные кровати в грязных засохших комьях земли, обрывки палаток, обломки какой-то мебелишки, искалеченное альпинистское снаряжение.
Мотор у полуторки работал, светили фары, а в кузове грузовика с откинутыми бортами, широко расставив ноги, стоял квадратный мужичок лет шестидесяти с голубыми глазами и торчащим ежиком коротких седых волос. Был он в тренировочных штанах и майке.
Мика поздоровался.
— Вот-видишь, что сель наделал… — сказал ему седой старик с голубыми глазами сверху из кузова. — Двадцать шесть человек как корова языком слизала. Эва, что осталось от альплагеря. Тьфу!..
Осторожно, чтобы ни мальчик, ни Женщина не заметили, Мика отодвинул палкой в темноту валявшийся на земле горный ботинок с «триконями», из которого торчал кусок ноги в почерневшем от крови шерстяном носке с белой костью и оборванными мышцами. И спросил у старика:
— У вас поесть чего-нибудь не найдется? А то вот сынишка и любимая совсем оголодали. А до Медео еще верный час топать.
— Это верно. — Квадратный старик внимательно разглядывал Мику. — Лучше вверх, чем вниз, сам знаешь… Сейчас принесу.
Он легко спрыгнул на землю, пошел к кабине грузовика и притащил оттуда нож, буханку свежего серого хлеба и две бутылки газированного кумыса в фабрично запечатанных пивных бутылках.
Буханку старик резал толстыми ломтями, по-крестьянски прижимая ее к груди. Под восхищенным взглядом Микиного сына зубами снял оборчатые металлические пивные пробки с кумысных бутылок. Раздал всем по куску хлеба, а кумыс только мальчику и Микиной Женщине. И сказал своим помощникам:
— Перекур!
Сел перед Микой на землю, поджал под себя ноги по-казахски, заглянул снизу Мике в лицо и удивленно спросил:
— Значит, ты живой?… А
У Мики кусок застрял в глотке. Забрал у сына бутылку с кумысом, глотнул из горлышка и, возвращая мальчику кумыс, искренне проговорил:
— Вы меня, наверное, с кем-то путаете. Я нездешний.
— Это я помню, — сказал старик. — Я только подзабыл — откуда ты. Из Москвы или из Ленинграда?
— Из Ленинграда, — сказал сын Мики.
А в глазах и в мозгу Михаила Сергеевича Полякова, Мики, вдруг совсем рваными клочками неожиданно замелькали какие-то очень давние картинки, лица, звуки, обрывки реплик, команд, снова лица!
От бронзовой физиономии седого старика с голубыми глазами, сидящего перед ним, скрестив под собою ноги, Мика уже не мог оторвать растерянных глаз, пока память его, будто из разбросанных мозаичных кусочков, наконец не сложила портрет этого старика почти четверть вековой давности…
Он и тогда казался им глубоким стариком, хотя в то время ему было столько, сколько Мике сейчас…
Мика как сидел на каком-то поваленном дереве, так и соскользнул с него на землю, прямо на колени перед стариком, чтобы глаза их были на одном уровне. И прошептал, еще ни во что не веря:
— Дядя Паша?!
— Он самый, — ответил старик, и его голубые глаза наполнились непролитыми слезами.
Не вставая с колен, Мика обнял его, положил свою голову на широкое стариковское плечо и заплакал.
Старик прижал его к себе одной рукой, другой гладил по голове и тихо успокаивал Мику срывающимся от волнения голосом:
— Ну чего ты, сынок?… Выжили — и ладушки… Ты же Мишка-художник, да?… Правильно? А я — «Получи и распишись!». Помнишь?
И Мика, не в силах унять дрожь, сотрясавшую все его тело, только утвердительно кивал головой, подтверждая, что Мишка-художник — это действительно он, а «Получи и распишись!» он никогда не забудет до самой своей смерти…
— Получи и распишись! — каждый день говорил пацанам завхоз школы дядя Паша. — И только попробуй в горах хоть раз стрельнуть по архару! Тебе родина доверила трофейное стрелковое оружие. И боеприпасы к нему тоже, между прочим, трофейные. За них, можно сказать, за каждый такой патрон, люди головы клали. Детей сиротами оставляли… Чтобы тебя научить по врагу стрелять, а не по горным козлам! Узнаю, что не по делу пулять будете, ноги из жопы повыдергиваю!.. Иди. Следующий! На, держи. Получи и распишись!
Оружие и в самом деле было отменное. Автоматы легкие, удобные — немецкие «шмайсеры» с прямыми рожками, с патронами калибра семь шестьдесят пять. Пистолеты фрицевские — «вальтеры». Тоже — семь шестьдесят пять. У инструкторов итальянские «беретты» или «парабеллумы» Борхарт-Люгера по девять миллиметров.
Ножи были наши, русские. Пацаны говорили — из рессорной стали. В рукоятке желобок такой длинненький делали — свинец заливали. Он, когда летит, этот ножик, да если еще точненько бросить — никакого спасения. Некоторые ухари на тренировках умудрялись дюймовую доску насквозь прошивать с десяти метров! Ну а уж в человека, то вообще…