Микенский цикл
Шрифт:
– А-а! – радуюсь я. – Глянь, Капанид, братцы Диоскурвы! И диоскурвики с ними!
– Не-а, – опровергает меня Сфенел. – Это гекатонприапы!
Ближайший пеласг-гекатонприап (конопатый, с шлемом-дыроглазом на башке) так и застывает с раскрытым ртом. То-то! Ты бы еще полный катафракт надел, обалдуй. Это с нами-то ругаться!
И с этакими гетайрами Алкмеон хочет ванактом стать!
– Драться по одному! – деловито замечает Амфилох. – А ты, Диомед, отойди.
Кажется, он не так и пьян. Во всяком случае, правила помнит. Я не дерусь.
Послушно отхожу в сторону. Если все по правилам будет (один на один, до первой крови, ногами и лежачего не бить), так и придется проскучать до полной победы. Но на душе все равно ласки скребут. Капанид один, а пеласгов – туча целая. Хоть бы Ферсандр с нами был!
(Про Ферсандра мы уже все знаем. Возле храма Времен Года, где мы жертву Психопомпу приносили, глашатай орет-надрывается про то, что из казны тиринфской некий злодей два таланта золота утащил. А лет тому злодею тринадцать будет, а росту он малого, сложения – худого, говорит по-беотийски, несет же золото краденое прямиком в Аргос.
И что самое обидное – никто его, злодея, там не видел. Как и нас с Капанидом в храме Афины. Это дядя Эгиалей приметы сообщил – чтобы нам всем не так легко было.
Два таланта! Да Ферсандр их и не поднимет. Он же еще не вырос совсем!)
– Чего? Испугался, с-собака этолийская?
Это – мне. Все тот же, в шлеме-дыроглазе. Отворачиваюсь. А за «этолийскую» уже можно и схлопотать! Пару лет назад меня уже накрыло бы. Сейчас ничего – научился. Не накроет.
– Эй, прекрати! – это Амфилох. – Он не дерется!
Ну, сейчас ему Сфенел пропишет гекатомбу! Но нет, не спешит дыроглаз. За чужие спины прячется.
– Что, Диомед-мозгоед? Тоже мозги жрешь, как твой папаша? Мозгоед-мозгоклюй! А твой папаша сдох, сдох, сдох!..
– Заткнись! Заткнись, дурак!
Амфилох все понимает. И остальные понимают. И я. Но – поздно.
Накрыло!
...Река шумела совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
Тихо-тихо.
Тихо...
Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух... Плещет, плещет...
– Тидид! Тидид!
Боль в плече. Ну, конечно, у Амфилоха клешни здоровые! А рука Сфенела, как обычно, на моем горле. Боевым захватом.
– Все, ребята! Уже! Отпустите! Не говорю – хриплю. Здорово Капанид сдавил! Ничего, все живы!
Живы?
Как только хватка разжалась, встаю. У Медного Дома – пусто. Хвала Дию Ясному! В последнее время больше всего боюсь, что увижу жмурика. Дохляка то есть. Но – пока обходилось.
На лице Амфилоха – что-то непонятое. То ли красное, то ли сизое.
– Тидид, ты как?
Ото, да он, кажется, протрезвел!
– Чем? – я киваю на красно-сизое под его левым глазом. – Не кулаком?
– Локтем, – щербатый рот дергается. – Да ничего, выживу. Ты, Диомед, меня извини.
– Тебя-то за что?
Да, зря этот дыроглазый дурак про папу ляпнул!
...Перед смертью папа сошел с ума. Так говорят. Я не верю. Не хочу верить!..
– Тебя-то за что? – повторяю я. – Ты же не виноват!
С Амфилохом мы, в общем-то, друзья. Хотя он и ходит с пеласгами. Но куда ему деться от брата? Правда, с Алкмеоном он не очень и ладит. Из-за их мамы – тети Эрифилы. Алкмеон ее в смерти дяди Амфиарая винит. Будто бы тетя Эрифила от дяди Полиника ожерелье взяла (волшебное, самой Гармонии, жены Кадма Фиванского) и за это приказала мужу на войну идти. А дядя Амфиарай поклялся жену слушаться. И пошел – хоть и не хотел.
Алкмеон даже дом стенкой перегородил. Слева он живет, а справа – мама его с Амфилохом и дурочкой Айгиалой. Айгиала – это их сестра, старшая. Конопатая, косая, страшная. И пришепетывает, вот достанется же кому-то, уродина!
Итак, вокруг пусто. И возле Медного Дома, и дальше. Только у ступеней какая-то покореженная штука валяется. Медная. Да это же шлем-дыроглаз! Бывший шлем то есть.
Ого!
– Это ты камнем, – подсказывает Капанид. – Во-о-он тем!
Нагибаюсь. Камешек – с яйцо воробьиное. И этим я!.. На душе – мерзко. Другой бы, наверное, радовался.
А чему тут радоваться? А если бы у того болвана шлема не было?
– Тебя проводить? – Амфилох гладит пятно под глазом (уже синеет!), морщится. – У-у, Гадес, ведь не хотел же пить!
Говорит – словно извиняться продолжает. Перед старшим. Передо мною, то есть. Хотел я ему сказать, что от Бромия [53] одни неприятности (это еще мой дедушка Ойней понял), да не стал. Амфилоху уже двадцать один, а мне еще... Ха-ха, мне еще... И так мы с ним, как взрослые, разговариваем.
– Совсем выросли вы, парни! Когда вас стричь-то будут?
Переглядываемся. Не иначе, Амфилох у папы своего мысли читать научился.
– Скоро, наверное, – неуверенно замечает Капанид. – Может, на солнцестояние – на Гиперионов день.
53
Бромий – прозвище Диониса. Ойней, басилей калидонский, получил в дар от Диониса виноградную лозу, что привело к повальному пьянству во всей Этолии.
– А меня сам Эврисфей постриг. Вместе с Атреем.
Это я помню. Амфилоха в Микенах постригли, а наш за это постриг Агамемнона – Атреева сыночка. Уx и не понравился же мне он! Нос до небес – на трех рос, одному ему достался.
И гордый – не кивнул даже. А ведь первым поздоровался, как и положено.
– Вот постригут вас, – итожит Амфилох, – и пойдем, ребята, по девочкам. Я вас с такой дулькой познакомлю!
Сфенел сопит. Краснеет. А мне – мне хоть бы хны. Не нужны мне эти дульки! И вообще, девчонки не нужны. И без них хорошо. А вот волосы состричь – самое время!