Миколка-паровоз (сборник)
Шрифт:
Петух, где боком, где скоком, а то и взлетая над землей, вихрем мчался к самому депо. Может, и не успел бы догнать его Жевжик, может, и скрылся бы от преследования куриный вожак, да тут как на грех — пассажирский поезд навстречу. Только перья взлетели в воздух — все, что осталось от хромоногого петуха, угодившего прямо под паровоз.
Увидела Миколкина мать, какое несчастье обрушилось на ее куриное хозяйство, руками всплеснула. Нашла она на рельсах петушиную ногу со шпорой, вернулась в вагон да давай деду в бороду ею тыкать. А потом, долго не думая,
— Все из-за вас, горе-охотники, петух ни за что ни про что погиб! — не унималась она.
Миколка с дедом не стали спорить, улизнули из вагона, подальше от праведного гнева матери.
— Бежим, пока не поздно. А то больше достанется…
Но больше досталось не им, а их лучшему помощнику в охотничьих делах, заядлой «гончей» собаке Жевжику. Поймала его Миколкина мать и тут же понесла к товарняку, что стоял на станции. Отодвинула дверь одного из пустых вагонов и, закинув туда Жевжика, задвинула дверь снова. Почти тотчас товарный состав тронулся. Так и покатил безбилетным пассажиром на нем лучший друг наших охотников Жевжик. Где смилостивилась над ним судьба — неизвестно: может, на соседней станции выпустили собаку, а может, заехала она в дальние края. Разве уследишь за товарным вагоном, — куда он держит путь и где станет под погрузку…
С отъездом Жевжика прекратились охотничьи вылазки в луга и на болота: не с голыми же руками на уток ходить!.. А Миколкина мать долго еще не унималась и попрекала горе-охотников и сетовала на трагическую гибель своего курятника.
И только отец Миколкин часто посмеивался:
— А неплохо все же вышло! Если б дед с Миколкой не гонялись за охотничьим счастьем, не отведали б мы курятинки…
Дед Астап и Миколка при этом предпочитали помалкивать, дабы не бередить сердечную рану матери и не накликать на себя ее гнев.
МИКОЛКИНЫ НЕДОРАЗУМЕНИЯ С БОГОМ
А сколько неприятностей было у Миколки йз-за бога! Никак не мог взять в толк Миколка, что это за личность такая таинственная и почему боятся бога люди; мать и та боится. И даже дед, — уж на что храбрый вояка! — когда приставал к нему Миколка с расспросами насчет боженьки, отмахивался и шепотом говорил:
— Отцепись ты, внучек, с этим своим богом! Что я, ученый, что ли? Откуда мне знать, что это за создание… Коли мать велит молиться, так ты возьми да помолись, язык ведь у тебя не отсохнет. А будешь упрямиться, мать тебе же шею и намылит…
«Шею мылить» Миколкина мать умела. Только успеет он с постели подняться, мать уж тут как тут:
— А ну-ка, становись «Отче наш» читать! Повторяй вслед за мною: «Отче наш, иже еси на небеси…»
Стоит Миколка, на икону глядит, у матери спрашивает:
— А что такое — «иже еси на небеси»?
Мать от неожиданности не сразу находит, что ему ответить. Да и сама она не очень-то знает, что такое «еси». Неуверенно говорит:
— Ну, это — «еси»… Видишь ли, мы едим, скажем, хлеб и отче наш — бог, он ведь тоже, должно быть, ест. Потому дальше
А дед в сторонке прислушивается к речам Миколкиной матери, а потом вдруг не вытерпит да в бороду себе: «Хе-хе-хе…»
Как глянет на него Миколкина мать, дед сразу же — как шелковый, сидит и не шелохнется. А мать дальше подсказывает:
— «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»
Тут опять Миколка спрашивает:
— А почему только насущный, а что как мне, скажем, пирога хочется, или баранок?
И опять не стерпит дед, подскажет: «С маком», и сам скорехонько за дверь подается, завидя, что Миколкина мать косится на кочергу возле печки.
А Миколка не унимается:
— А бог «заячий хлеб» любит?
Вместо ответа к Миколкиному уху тянутся скорые руки матери, и ухо вдруг начинает гореть и вспыхивает, как тот семафор за стрелками. А мать приговаривает:
— Вот тебе за «заячий хлеб»! А это тебе за упрямство твое перед богом. А это вот еще… Безбожник ты этакий!.. Начинай теперь «Богородицу»!
Насупится Миколка и — ни звука больше.
— Кому говорю: повторяй за мной «Богородицу»! Ну — «богородица дева, радуйся, благодатная…»
— Очень бы она порадовалась, твоя благодатная, когда б ее вот так за ухо потаскали!.. — бормочет под нос Миколка.
— Ты что это за околесицу несешь, неслух! — сердится мать. — Ну, начинай за мной…
Не буду я начинать!
— Начинай, без всяких разговоров!
— Не буду, — упрямо стоит на своем Миколка и поглядывает искоса, как мать развязывает фартук и подается к двери, чтобы отрезать ему все пути к отступлению.
Вот развязывается последний узел на фартуке и угроза порки неотвратимо нависает над Миколкой. Тогда он стремглав бросается под топчан, нагоняя страх на спящего там кота. Кот стрелой летит к двери, едва не сбивая с ног Миколкину мать.
— Ну погоди, я тебе покажу, ты у меня узнаешь богородицу!
— Чтоб ей лопнуть, твоей богородице! — всхлипывает под топчаном Миколка, забиваясь в самый угол за разные ящики и узлы с тряпьем.
— Погоди же, отведаешь ты у меня благодати, — не унимается мать, хватает кочергу, и разгорается тут, как говорит дед, баталия-сражение.
Правда, выгнать Миколку из-под топчана не так-то и легко. Да и дед бросается на подмогу Миколке. Он осторожно, бочком подходит к двери и принимается совестить Миколкину мать:
— Ты хоть бы людей постеснялась, баба. На родное дитя с кочергой! Бога побоялась бы! Бог — он все видит…
И поднимает дед дрожащую руку кверху и приосанивается торжественно, словно вот сейчас покажет ей бога на небесах. А делает он все это только для того, чтоб отвлечь внимание Миколкиной матери от топчана.
Мать невольно поднимает глаза к небу, что голубеет за раскрытой дверью. По небу летит обыкновенная ворона. Пока мать следит за черной птицей, Миколка успевает выскользнуть из-под топчана и выбежать на улицу прямо у нее под руками. Мать только ахнет, а его уже нет: лови теперь безбожника в чистом поле.