Миленький ты мой
Шрифт:
– Есть будешь? – спрашиваю я.
Она отказывается:
– Нет, дочура. Совсем нет аппетита. Пью только молоко.
Меня заливает жаром. Точнее, обдает кипятком. Ошпаривает всю – с пяток до корней волос – от слова «дочура». Его я слышу, по-моему, впервые. Впервые в жизни! Впервые за свои двадцать с небольшим лет.
«Дочура»… Я не могу двинуться, не могу обернуться, посмотреть на нее.
Я застыла, как жена Лота. Окаменела.
Баба Маня звала меня «доча». Но это было
Дочернее чувство – броситься к ней, обнять ее и пожалеть, слиться с ней телом, почувствовать ее худые плечи, тонкие руки, услышать ее запах – всего этого у меня не было. Не промелькнуло даже секундой, мгновением – нет.
А что было? Да ничего! Оторопь моя через пару минут прошла, я «расколдовалась», отмерла, кровь отступила от моего лица и я… Вернулась к себе.
– А чего одно молоко хлестать? – грубо бросила я. – Поешь вот… – я задумалась. – Рыбу, хочешь, сварю?
Мотает головой:
– Нет, Лидка. Не лезет. Вот чаю, может быть?.. Только нету его. Кончился чай.
Я громко вздыхаю, ставлю чайник и завариваю крепкий чай. Чай плохой, пахнет прелой соломой, а цвета густого, темно-коричневого, словно обещает терпкий вкус. Но он и на вкус трава травой. Эх, достать бы индийского, «Три слона»! Вот это чай, а не мура какая-то…
На блюдце кладу лимон, нарезанный дольками, вафли, печенье.
Полина, заметив мои приготовления, оживает и присаживается. Вижу, что дается ей это с трудом. Но помочь не спешу. Делаю вид, что не замечаю.
Наконец, усаживается и отхлебывает из чашки.
– Ох, как вкусно, Лидок! Сто лет не пила!..
– Печенье ешь, – строго говорю я.
Она пугается и поспешно кивает. Хватает печеньку и размачивает ее в кружке. Печенька распадается и тонет в стакане.
Полина пытается выловить ее и с опаской поглядывает в мою сторону.
Я молча протягиваю чайную ложку.
После чая я вывожу ее на улицу – точнее, почти выношу. Она болтается на моей спине, обхватив шею руками.
Несу ее как полупустой мешок.
Усаживаю на стул под рябиной.
Рябину баба Маня хотела спилить – у нее, женщины деревенской, пережившей и голод, и холод, отношение к природе было потребительское: расти должно только то, что приносит пользу. От чего есть толк. Что можно съесть или использовать.
Рябинка росла вместе со мной. Из ее зеленых ягод я варила кукольные супы. Из красных и спелых я мечтала сварить варенье. Баба Маня не давала: вот еще! Сахар переводить на это говно!
– А вдруг будет вкусно? – канючила я. – Вдруг не горько будет?
Ну и достала я ее, и баба моя в сердцах плюнула:
– Ну и вари, дура упрямая!
И швырнула мне пакетик с сахаром.
Сахара там было с полкило. А сколько
И побежала я к соседке, бабе Паше. Спросить, сколько класть сахара в варенье.
Баба Паша, полуглухая и полуслепая, ни черта не поняла:
– Да сыпь весь, Лидка! – сказала она. – Чем слаще, тем вкуснее будет!
Ну и бросила я ягоды в кастрюльку, бухнула туда сахар и налила воды – так всегда делала бабушка.
Баба Маня в процесс не вмешивалась – даже не подошла.
Закипело мое варенье, помешала я его, сняла пену – так тоже делала баба – и, подув на ложку, осторожно лизнула.
Какая же это была горечь! Просто непереносимая, отвратительная и мерзкая горечь! Отрава!
Я увидела в окно, что баба возится в огороде. Быстро вылила «варенье» в туалет за домом и, бросив кастрюлю в крапиву у забора, побежала на улицу.
Вечером сели пить чай. Баба Маня – ни слова.
Пошарила в буфете, поохала, вытащила старые сухари и обернулась на меня:
– Ой, доча! А где же варенье? Ну, давай на стол! На сухари покладем и все веселее!
Глаза хитрые и веселые, что редко бывало.
– А нету его, – беспечно отвечаю я и отвожу глаза.
– Невкусно получилось? – притворно охает баба.
– Вкусно, – пожимаю я плечами, – только я его… – тут я задумываюсь – Мишке Котенкову снесла! На угощенье!
– Бедный Мишка… – качала головой моя баба. – Ох, выжил бы только!
Я чай допила и собралась спать.
А баба строго сказала мне вслед:
– Завтра кастрюлю отмой! Слышь, Лидка? Достань из травы и отмой!
Но все-таки рябинку свою я отстояла. По осени любила смотреть в окно на красные гроздья. И ставила ветки с ягодами в вазу на стол. Была у нас одна вазочка – синего стекла. Баба говорила, что папаша мой Полине Сергеевне на день рождения подарил.
Полина Сергеевна сидела на стуле и плакала:
– Как на улице-то хорошо! А в избе душно…
– Ага, – сквозь зубы шиплю, – ты б еще полгода ведро не выносила и постель не меняла!
Она молчит. Глаза закрыла, голову свесила – дремлет.
Ну а я в дом. Убралась, полы перемыла, мебель перетерла. Постельное ей поменяла. Нагрела воды и вымыла ее прямо в тазу – до бани она не дойдет. Да и какая баня – ее ж надо топить.
Ну вроде все? Дела переделаны. Можно ехать домой?
В кровати на чистом белье она снова тут же уснула. Но мне показалось, что выглядела она получше – порозовела, слегка обветрилась. Посвежела. Уснула с улыбкой.
Конец ознакомительного фрагмента.