Милицейское танго (сборник)
Шрифт:
Но мы с вами не дети и поэтому прекрасно понимаем, что таким образом выдернуть Репку совершенно невозможно, из чего следует полная бессмысленность вообще всякого осмысленного труда.
С другой стороны, как люди практические и, опять же, давно уже не дети, мы можем задуматься: а почему бы, собственно, Дедке не позвать соседа (точно такого же Дедку) и, сложив усилие, не выдернуть эту самую Репку, чтобы закусить ею Водку?
Тут начинается второй (тоже поверхностный) взгляд. Для должного выдёргивания Репки второй Дедка должен быть абсолютно, повторяю — абсолютно, идентичен первому (математики меня поддержат или, может быть, поправят). В любом
И тут он сталкивается с такой штукой, что внешние условия при этом непрерывно меняются!
Ну и что делает Дедка: разумеется, он посылает всех нахуй: и Бабку, и Жучку и Внучку — и наконец понимает, что Репку выдернуть невозможно. Точнее возможно, конечно, но не ему, не эту Репку, не сейчас, и вообще пошли все в жопу.
И тогда он зовёт соседнего Дедку, они выдёргивают какую попало Репку (кривую, грязную и невкусную) и закусывают ею Водку.
Есть ещё третий и уж точно четвёртый взгляд, но там начинаются такие страшные дебри, в которые я, пожалуй, пока что не пойду. А скорее всего вообще никогда не пойду.
Лампа
Всякий из нас зажигал однажды лампу где-нибудь на веранде далеко от города в непроглядной ночи.
И собирались на эту лампу страшные какие-то существа: соседи приходили попиздеть про им одним интересное что-то, и крысы вдруг решали, что сегодня им всё можно, и нюхали нас внимательно; выходило вдруг из темноты испуганное какое-нибудь существо — женщина или, может быть, кошка — и смотрело на нас фосфоресцирующим взглядом, оценивая оттуда, из темноты, — злой мы или не злой.
А в основном стучали очень сильно об лампу разнообразные насекомые. Вот уж кого действительно дохуя.
Ну и комары, конечно.
Валентин и Валентина
Над кремлёвскими курантами вспыхнула полночь. Редкие звёзды сбивали с ног одиноких прохожих. На Красной площади голубые ели стояли рядом друг с другом. Кремлёвский нетопырь злобно спал под чужим диваном.
«Кто я?» — спросил Ленин и понял, что у него нет языка. Ночной сторож ничего не ответил и убежал, высоко поднимая ноги в подшитых валенках, чтобы не замарать об говно подошвы.
Валентина шла на первое свидание. Подмышки её шуршали о болонию. Недоеная её грудь громко трепетала — Валентина была девушка.
Инженер Валентин поджидал её за углом Васильевского спуска с неприлично раздвинутой логарифмической линейкой. Ударившись об инженера мягкой грудью, Валентина приветливо распахнула плащ. Под плащом на ней было всё, что нужно для инженера.
Инженер смущённо посинел и упал на мокрый асфальт. Из его рта хлынул утренний компот.
После этого Валентина зачастила в его коммунальную комнату. Инженер Валентин мечтал построить в своей комнате паровоз из одних гвоздей и выехать на нём в первомай. Но мечта его не могла осуществиться из-за узости дверных проёмов и лестничной площадки. Валентин и Валентина часто читали друг другу
Они поженились через два года при камвольном комбинате. Инженера спасти не удалось: он умер на руках у Валентины прямо на ступенях загса. Детей у них никогда не было.
Валентина заступила мастером на производство. На производстве она часто пела высоким девичьим голосом песнь о своей судьбе. Её ценили и не выпускали на пенсию, пока она не умерла.
После смерти у Валентины остались небольшие сбережения на сберкнижке и маленькая комната в Марьиной Роще, которая названа так в честь любви Валентина и Валентины.
Иногда в роще в память о них поют соловьи. А иногда не поют, но это уже никого не касается.
Моя последняя мама
Рассказ из иностранной жизни
Он осторожно ощупал своё новое лицо. Выковырнул ногтем засохшую за носовым крылом муху и посмотрел себя в зеркало. В зеркале было видно, что из всех его глаз по-прежнему текут густые слёзы. Он медленно опустился на пол внизу комнаты и, порывшись в нагрудном кармане («Грудь всегда расположена спереди», — напомнил он себе), достал губную гармошку Вельтмайстер — всё, что осталось от трофейного аккордеона его отца. ,
Издав на гармошке несколько мелодических трелей, он запел глубоким звучным голосом:
Мама! О моя мама!
Почему ты молчала о том, что я чёрный?
Почему ты столько лет молчала о том,
что я чёрный?
Мама, моя последняя мама.
Мама!
Зачем ты мне не сказала тогда?
Затем ты мне не сказала тогда,
что я чёрный?
О, если бы ты мне сказала тогда,
ты была бы жива до сих пор,
моя последняя мама.
Да, я знаю теперь, что я чёрный!
О, я как я знаю теперь, что я чёрный!
Моя последняя мама [1] .
Закончив песню, он тщательно спрятал гармошку внутрь нагрудного кармана, распахнул руками окно и вспрыгнул на подоконник. Несколько секунд он колебался, стоя на самом краю: в небе собиралась — гроза, а внизу уже скопились полицейские машины.
Внезапная мысль посетила его: он проверил замок ширинки — замок был широко распахнут. «Хорошо!» — подумал он, доставая хуй. Через некоторое время снизу послышались обиженные выстрелы.
Он застегнул ширинку, ещё раз проверил лицо, оттолкнулся ногами от подоконника и полетел, задевая небоскрёбы своим широкополым плащом и шляпой.
«Мама, моя последняя мама», — успел он подумать незадолго перед тем, как пылающей ракетой вонзиться в трансформаторную подстанцию.
После этого его больше не видели.