Mille regrets
Шрифт:
Гомбер, уже менее напряженный, удобно устраивается на потрескивающем под его ягодицами деревянном сундуке. Он по-прежнему игнорирует финики с миндальной начинкой, которые Фигероа продолжает ему предлагать. По мере того, как одна за другой всплывают в памяти главы его жизни, голос певчего становится все печальней. Воспоминания о лучшей ее поре полны горечи. О детях он говорит с нежностью строгого и благожелательного отца. Временами начинает казаться, что он вот-вот заплачет.
– Я следил за их питанием. Мне известно, как с помощью меда и молочной пищи можно сохранить их прекрасные голоса. Я выбирал для них только белое мясо, чтобы не слишком разогревать им кровь. Я разрешал им вино не чаще, чем раз в неделю. Мы при этом много смеялись вместе, вызывая нарекания
– Но при таком тесном контакте у клириков с детьми частенько случаются скверные истории! – ехидно замечает Фигероа.
Гомбер взрывается.
– Нет, ни к одному из них я никогда не прикасался! Ни действием, ни помыслом! А вот Крекийон, о, еще как! За тот год, что я отсутствовал, он успел войти в доверие к императору. Когда я вернулся, он уже был главным певчим, присвоив себе Regina Coeli[43] – мое детище, плод моих трудов.
– Ясно, ясно, у тебя был соперник. Это вполне по-людски, как у всех. Но все-таки, эта история с простынями…
– Да, признаюсь, меня привлекал запах, исходивший по утрам от постельного белья тех мальчиков, которые уже достигли половой зрелости. Их семя пахло совсем как колени Беатрисы, обсыпанные мукой и дрожжами. Это единственный запах женщины, сеньор, который я когда-либо знал! В первый раз, когда я проверял их постели – это входило в мои обязанности воспитателя – запах с такой силой ударил мне в нос, что я едва не описался. Эти простыни доставляли мне пылкое удовольствие и давали полное удовлетворение. Неужто вам не кажется, сеньор, что грех этот не так уж и велик?
– Пожалуй…Тем более, если это пристрастие напоминает тебе о женщине! Я знавал куда более странные пороки, чем твой, поверь мне! Ну, так и что этот Крекийон?
– Вот он – истинный содомит! Предающийся общему для многих клириков греху! Крекийон – само лицемерие. Певчий, но не оскопленный, он ловок, привлекателен и относится к той категории людей, которые разговаривают с большим апломбом и громче других. Неплохой сочинитель игривых шансонеток, в которых я отнюдь не силен, но даже в его фривольности присутствует фальшь. Он наделен всем, что нравится окружающим, в отличие от меня с этим моим жиром и прозвищем «святой каплун». Непрерывные путешествия императора всегда благоприятствуют скученности в походных палатках, где взрослые певчие и дети вынуждены спать вместе. Ведь мы сопровождаем его величество повсюду – на суше и на море, на поле брани и в торжественных церемониях. В любой момент он может послать за нами ради мессы или дивертисмента. Много раз мне случалось видеть, как Крекийон ласкает кого-нибудь из мальчиков, под тем предлогом, что ему надо успокоить ребенка, испугавшегося приближающейся канонады. Сколько бы дети ни проводили времени в пути, привычка к дорожной жизни ничего не меняет – они всегда остаются детьми. Один боится грозы, другой – ландскнехтов. Крекийон этим злоупотреблял. Но я закрывал на это глаза. Между тем, я не должен был этого делать! Однажды вечером он преступил все границы. Ко мне пришел мальчик и пожаловался, что он его изнасиловал. У бедняжки и в самом деле зад был в крови. Меня охватил гнев, и я забыл об осторожности: я пригрозил Крекийону разоблачением. Но он был не из пугливых и отнесся к этому с презрением. «Мне тоже известны твои пороки, Николь. Я видел, как ты лижешь некоторые простыни». Теперь он угрожал мне, преувеличивая мой порок. Возможно потому, что шантаж был обоюдным, наша схватка из-за детей ничем не кончилась. Но я не учел, что он завистлив. Для души императора, жаждавшей церковной музыки, я был лучшим поставщиком. Крекийон же – краснобай, душа банкетов – был в этом менее искусен. Когда папа Павел III, Франциск I и император встретились в Эг-Морте, чтобы подписать очередной
– Но император, он так и не вступился за тебя? Странно…
– Вовсе нет! Крекийон слишком точно вычислил момент. Для испанских инквизиторов заполучить в руки одного из flamencos – большая удача, очень ценное приобретение. Я напрасно надеялся на императора. Он так замуровал себя в своем горе, что даже не обратил внимания на мое отсутствие в капелле. Не сомневаюсь, что Крекийон наплел что-нибудь о моей болезни… Мне удалось послать сообщение, но, похоже, оно так и не попало по назначению. Опять Крекийон, это очевидно. Даже события в моей стране как будто сговорились против меня. Узнав об императорском трауре, жители Гента воспользовались им, чтобы поднять восстание. Карл спешно покинул Толедо, однако в сопровождении капеллы и с торжествующим Крекийоном во главе!
Ярость сверкает в глазах Николь. От внимания Фигероа не ускользает ее неистовство.
«Этот пока не все растерял, – думает он. – Несмотря на испытания, у него сохранилась воля. Есть в нем и мятежный дух, и гордость, и непреклонность. Вот фламандец, который не похож на придворное ничтожество. Ничего общего с тем жирным рохлей, каким я увидел его два года назад, когда он поднимался на борт. Иначе, как бы он выжил на цепи?»
Между этими двумя, по-своему ущербными, людьми начинает устанавливаться нечто, похожее на взаимопонимание.
– Знаешь, певчий, я вовсе не для того тебя сюда вызвал, чтобы ты мне рассказывал о своих бедах, хоть они меня и тронули. Не в моей власти опротестовать решение суда инквизиции, окончательное по определению, и еще менее я властен освободить тебя – это право дано только императору. Но твои объяснения кажутся мне правдоподобными. С твоими детородными органами очевидно, что ты не способен изнасиловать ребенка…
– Троих! Меня обвиняют в трех изнасилованиях!
– Тут уж ничего не поделаешь. Подумаем лучше о настоящем. Слушай, ведь ты заметил, как бушевало море минувшей ночью…
– Один из госпитальеров поранил глаз, а у Алькандра сломана рука. Он вопит как сопрано.
– Вот видишь? А ведь это воля небес. Души на этой галере черные и неправедные. Я и сам, да охранит меня Пресвятая Дева… Превратности войн или морской службы каждую минуту готовы отнять у нас жизнь. Прошлая ночь – это напоминание о бренности нашей жизни и о тяжких наших грехах. Я намерен вымолить для нас пропуск, если не в рай, так хотя бы в чистилище. По крайней мере, чтобы наши ежедневные молитвы и щедрые приношения Господу избавили нас от геенны огненной. Я хочу заложить основу спасения для наших душ. Ты – певчий, стало быть, принадлежишь церкви и служишь ей голосом и чином. Так вот: я хочу, чтобы ты пел для этой галеры. Более того, я поручаю тебе основать капеллу наподобие той, что у нашего императора. Это будет плавучая капелла…
Гомбера берет оторопь. Ведь он уже был готов к новому наказанию! Поистине, его голос кастрата остается и проклятием, и благословением его жизни.
– Однако, монсеньор, церковное пение – это сложное искусство, требующее времени…
– Делай, что сможешь! Когда вы давеча плескались в воде, я слышал вас. Мне кажется, в этой каторжной команде есть интересные голоса. Я предлагаю тебе устроить прослушивание всего экипажа. Сколько их нужно, чтобы звучало прекрасное пение, наподобие того, что так любит наш кесарь?