Mille regrets
Шрифт:
– Посередине жизни мы еще в пути…
– Никто пока не смог предать нас горькой смерти, – подхватил Гаратафас.
С севера послышался стук копыт, приближалась кавалькада. Друзья бросились в кусты и затаились там прижавшись друг к другу. Они вспомнили о короле Алжира. Как бы то ни было, но Хасан крепко связал их жизни. Император будет им благодарен за секрет Туманного острова, несмотря даже на заключение нового мира. Впрочем, надолго ли?
И вновь они отправились в путь, ориентируясь исключительно по слухам, но постоянно опаздывая на несколько недель туда, где можно было застать императорский эскорт. Говорят, он в Брюсселе, а на самом деле он уже в Мехелене. Упомянули об Антверпене, когда он уже подъезжал к Бонну, затем отправился в
Их единственному транспорту – собственным ногам – стоило огромного труда бесконечно выходить на след этого неугомонного властелина мира. Император объезжал свои бескрайние владения, эти крошечные королевства, чьи короны свалились ему на голову в силу феодальных правил наследования. В одном месте ему приходилось воевать, в другом – настаивать на замирении, непрерывно требовалось рассудить одно, запретить другое, погасить, разжечь, отозвать, созвать, пригрозить, согласовать…
Шли месяцы, и чем дальше двое бродяг вслед за своим императором заходили вглубь германских земель, тем чаще попадались им города и селения, подпавшие под влияние одичавшего протестантизма. В высоких поднебесных сферах христианская ветвь ООН приходила в ужас, наблюдая, как множатся и растут всяческие секты. За пятьдесят лет до этого она благосклонно приветствовала этих новых пророков, которые хотели несколько упорядочить ее евангельское послание. Любите друг друга, делитесь между собой, обучайтесь, будьте терпимы… Чтобы заставить людей услышать эту весть, она посылала достаточно знамений в развращенный Рим, позабывший о своем долге – еще до его разграбления, да и в самом его начале! Люди решительно теряли разум. У ООН уже не было желания насылать на них новый потоп, чтобы вычистить эти авгиевы конюшни. Античный герой Геракл, переодетый в доброго гиганта святого Христофора, утратил вкус к этой работе, разве что иногда позировал художникам. Библейская троица переутомилась, а ее создания пользовались этим, предчувствуя наступление эпохи, когда они узурпируют ее трон. Если даже от абсолютной власти над государствами у них делалось головокружение, то безграничное могущество уж тем более ввергнет их в полное безумие.
Некий Ян из Лейдена создал в Мюнстере коммуну анабаптистов, объявил себя диктатором, превратил город в крепость, в «Цитадель Благих», и держал оборону против католиков. Его евангельская чистота обернулась вакханалией каннибализма. В Страсбурге добродетельные пасторы за супружескую неверность замуровали женщину в стальной клетке, в собственном доме… Во Франкфурте страницами Библии, переведенной на местные языки, разжигали костры под ногами переводчиков. Крестьяне поднимали восстания против архиепископов, вероломно злоупотреблявших своими должностями, дворянство рубило и кололо то тех, то других, в зависимости от своих интересов. Поистине, какой смысл воевать с турками, вероотступничество которых теряется в тумане веков, когда в самом христианском государстве непрестанно возникает столько раздоров?
В то время как двое друзей все дальше заходили в эти земли, кишевшие еретиками, – причем один еретик всегда соседствовал с другим, еще большим еретиком, – мир, заключенный между французом и испанцем, облегчил созыв Тридентского собора, который ставил себе целью полное умиротворение христианских народов, чего и требовал Павел III от Карла Квинта. Известие о смерти Лютера, в 1546 году, еще сильнее сотрясло тевтонские земли, и без того раздираемые конфессиональными противоречиями, и несколько оживило надежды католиков. Покинув Виченцу, кардиналы и старый митроносец, пережившие в Болонье вспышку чумы и несколько приступов дипломатических колик, обосновались в Триенте, у подножия Альп, где воздух казался очищенным от всяческих
Двое бродяг все чаще и чаще натыкались на непрестанно сновавших туда и обратно нунциев и прелатов, которые вели переговоры, имеющие отношение к собору. По вылетавшим из окон карет облачкам ладана и робким, из-под портьеры, благословениям, посылаемым германской земле, которая их отнюдь не жаждала, друзья догадывались, что император Карл где-то недалеко! Он остановился в Регенсбурге, чтобы созвать новый сейм – другое долгое и помпезное собрание – на этот раз при участии высочайших выборщиков, почти полностью признавших доктрину Лютера. Империя Карла рассыпалась на мелкие части из-за этих, ведущих подкоп, термитов новой веры. А они тем временем объединились в союз, называемый Шмалькальденским. Император пожелал, чтобы они явились в сейм и предстали перед его судом. И тогда, быть может, он добьется от них мира и повиновения.
Но кто такие Николь и Гаратафас, эти два иссеченные ветром камешка, которые греются под лучами майского солнца, сидя на зеленом холме, – кто они такие, чтобы иметь право предстать перед ним? Лысый толстяк и брюнет, слишком смуглый для честного христианина. Испытания оставили на их лицах морщины, голод заострил их черты – в таком виде как смогут они добраться до него? Тревога и усталость берут над ними верх. Они мгновенно засыпают, не обратив внимания на трепет листвы, пробегающий по кустам.
Сигнал подает стайка воробьев, выпорхнувшая из каштановой рощицы. Обеспокоенные их шумным совещанием, вороны и дрозды с пренебрежением улетают прочь. Две куропатки, одна куница и три лисицы проносятся по траве холма, не обращая друг на друга ни малейшего внимания. Хвост одной из лисиц слегка задевает ноздрю Гаратафаса. Отмахнувшись, как будто от мухи, он со вздохом переворачивается на другой бок. Зайцы, оставив свои норы, в три прыжка покидают холм, вслед за ними справа и слева выскакивают вспугнутые кролики.
С другой стороны холма нарастает шум, оглушительный, как грохот войны. Но чтобы вырвать двух усталых бродяг из объятий сна, понадобился могучий галоп крупного оленя, уводящего свое стадо, чьи копыта едва не задевают спящих. Они протирают глаза и видят, как среди листвы, сгущающейся в нижней части холма, исчезают перья, клочки шерсти и хвосты. Они не сразу соображают, в чем причина подобной паники среди лесного зверья. Слегка помедлив перед крутым спуском, вниз скатывается свора. Арьежские борзые светло-коричневой масти, со вспененными мордами, несущиеся впереди ловчих, которые продолжают их натравливать, обкладывают бродяг беспорядочно гавкающим полукругом.
Путники вскакивают на ноги и, что есть мочи, бросаются бежать по пятам за кабанами, волками, косулями, рысями, куницами, хорьками и даже землеройками. Убегающая дичь выводит их в узкую аллею, перегороженную охотничьим шалашом, сооруженным из ветвей. Целая толпа изысканно одетых людей, среди которых множество дам, с луками и аркебузами в руках, застывает в изумлении, увидев, что вместе с животными, которых они расстреливают, бегут два человека. Изумление сменяется дружным хохотом, когда Гомбер, поскользнувшись на залитой кровью траве, шлепается вверх тормашками. Хохот становится еще громче при виде другого мужлана, упавшего на колени посреди визжащих под выстрелами волков и лисиц. Гаратафас валится прямо на подстреленную рысь. Он сжимает в объятиях животное, еще трепещущее от страха.
Из самого нарядного шалаша появляется седеющая дама в накидке из рыжего меха. Она поднимает руку. Все выдает в ней особу высокого происхождения. Трубит охотничий рог. Перед узким проходом в аллею поднимается сеть, запрещающая дальнейший гон. Уцелевшие мелкие зверюшки – каменные куницы, белки, иволги – бросаются под шалаш к большому удовольствию охотников, которые успевают убить нескольких из них. Посреди этой бойни некоторые из животных еще дергаются, издавая пронзительные, почти человеческие крики. К ним устремляются егеря, чтобы покончить с их слишком неуместной агонией.