Миллион с Канатной
Шрифт:
— А почему убивают все? — пожал плечами попутчик. — Ради еды, ради денег. У них еды нет. Одежды тоже. Видели, что на них? А если к тому же идейные... Но здесь не место это обсуждать. Лучше пойдемте в вагон.
И, буквально силой развернув Таню, он заставил ее вернуться на свое место.
Вагон между тем стал заполняться людьми. Теперь их было так много, что они стояли в проходах.
— Сзади одесский поезд остановили, — шепнул, объясняя, бывший врач, — пассажиров высадили. Мы поедем, а те вагоны к фронтам подгонять будут.
— Каким фронтам? — Таня смутно разбиралась
— Колчак! — с каким-то странным, непонятным умилением выдохнул офицер. Тане показалось это смешным: вот так, посреди ада, мечтать о том, что не случится никогда. Но, поразмыслив, она пришла к выводу, что слепая вера наивного офицера — это трогательно. Но еще больше — печально.
Размышляя об этом, Таня пробиралась к своему месту, всматриваясь в лица людей, заполнявших вагон. Уставшие, измученные, это были не только крестьяне. Много было и тех, в ком, как и в соседях Тани, сестре и ее брате-офицере, чувствовалось тонкое, тщетно скрываемое благородство.
Дюжий белобрысый детина в крестьянской косоворотке навыпуск налетел на Таню, со всей силы толкнув плечом. Она не смогла удержаться на ногах. Офицер даже не успел ее подхватить, и Таня полетела куда-то вбок, на какого-то мужика. Грубо ругнувшись, тот подхватил ее, поставил на ноги. Из-под неопрятной, вонючей папахи зыркнул злой черный глаз. При падении Таня наступила ему на ногу.
— Простите, мадамочка! Наше вам здрасьте! — тем не менее с широченной улыбкой отсалютовал Тане толкнувший ее белобрысый и стал пробираться к середине вагона.
— Смотри, куда прешь... баба... — фыркнул тот, что в папахе, выплюнув последнее слово как самое отвратительное в мире ругательство.
Не обращая внимания на неприятный инцидент, Таня все-таки протиснулалась к своему месту.
— Говорят, долго будем стоять, — обернулась к ней сестра офицера, уже оживленно беседовавшая с переодетыми в крестьянки дамочками. Маскарад их был столь наивен, что Таня сразу поняла, что бледные интеллигентные дамочки ни разу в своей городской жизни не были в селе. — В округе стреляют.
Щеки ее раскраснелись от оживления. Беседа доставляла ей явное удовольствие. Одна из «крестьянок», достав из замызганного тулупа обшитый кружевом платок, принялась обмахивать им лицо, держа тонкий батист двумя манерно изогнутыми пальчиками. Тане захотелось сначала засмеяться, потом заплакать.
Эта страшная смута порождала самые невероятные комбинации ряженых. Пытаясь спастись, люди переодевались в других людей — и тем самым выдавали себя с головой. Это были плохие актеры в разрушенном театре, в котором зрители часто исполняли роль не судей, а палачей. Немыслимые крестьяне, грузчики, в которых за версту можно было разглядеть белых офицеров, прачки и доярки, разговаривающие по-французски, крестьянки с черными от земли пальцами, унизанными бриллиантами, выдававшие себя за белых графинь, — этот мир ряженых был страшен, как отражение кривого зеркала, в котором очень боишься увидеть правду. И в то же время видишь эту правду — лучше всего остального.
Никого нельзя было винить в том, что он не хотел быть самим собой. Люди переодевались, чтобы избежать
— Тогда нам придется заночевать здесь, — натянуто улыбнулась Таня, не слыша, что ей говорят. Ей совсем не нравилась перспектива провести ночь в этом жутком поселке.
— Ни в коем случае! — обернувшись к Тане, произнесла хорошо поставленным голосом «крестьянка», в которой за версту можно было разглядеть классную даму. — Здесь в колодцах отравленная вода. Потому мы и бежим отсюда.
— Бежите? — переспросила, придя в себя, Таня.
— Мы третьи сутки здесь сидим, — печально сказала ее подруга по несчастью. — Третьего дня нас за версту высадили, а вагоны забрали. В здании станции сидели. Поезда здесь не ходят. Вас увидели и побежали быстро. Потому и людей столько набилось. Все хотят спастись. Бандиты эти... Те, что на станции, не возражали. Они всех успели ограбить. Всё забрали, подчистую. Непонятно только, как нас самих выпустили. Как в поезд дали забраться...
— Почему вода отравленная? — Таня так и не поняла.
— Трупы в колодцы сбрасывают, — резко пояснил офицер. — Концы в воду прячут. Эту воду пить нельзя. Трупный яд.
От этого объяснения у Тани мороз пошел по коже. «Крестьянки» опустили глаза. Таня стала ерзать на жесткой скамье, пытаясь устроиться поудобней. Пояс юбки сбился в сторону, и она вдруг почувствовала, что кошелька, прикрепленного к нему, нет!..
И тут ей захотелось расхохотаться! Ее, королеву Молдаванки, обобрали так, словно она вернулась в родную Одессу! На нее сразу повеяло знакомым духом — духом жареного лука и воровства. И, несмотря на весь ужас случившегося, Таня вдруг испытала такую легкость, что ей захотелось петь. Может быть, эта реакция и была странной, но она прекрасно понимала, откуда это: в ее жизни вновь возникли люди из прошлого мира. И, к своему огромному удивлению, это доставило ей странную радость.
Нашарив внизу саквояж, Таня вынула из него плотную тряпицу, перевязанную бечевкой, и сунула к себе в карман.
— Посм'oтрите за моими вещами? — обворожительно улыбнулась офицеру она. — Мне ненадолго отлучиться надо.
Офицер изобразил горячий восторг. И, легкая, как перышко, Таня быстро растворилась в толпе.
В тряпице был револьвер, рукоятка которого была изящно отделана перламутром, но, несмотря на это, представляла собой довольно грозное оружие. Это был прощальный подарок Тучи. Таня взяла револьвер с собой в Аккерман: в крепости происходило многое. Однако, к счастью, ей так и не довелось воспользоваться оружием.
Вспомнив свое прошлое и все так же улыбаясь, она со знанием дела сунула револьвер к себе в карман.
Парочка орудовала в третьем вагоне — в том, что Таня уже прошла. Она обнаружила их в самом конце вагона, когда, сбив с ног какую-то пожилую даму, белобрысый толкнул ее на своего черноглазого коллегу в папахе. А тот со знанием дела принялся дамочку поднимать.
Высвободив револьвер из-под тряпицы, Таня засунула его под кофту. Затем, подойдя, ткнула стволом, не вынимая его, прямо в спину белобрысому: