Миллионщик
Шрифт:
Вскочив в пустую телегу, я хлестнул лошадь, и повозка, подпрыгивая на ухабах, покатилась прочь от пьяного, ревущего лагеря. Но, отъехав на полверсты, я развернулся и, сделав крюк, снова направился к берегу Клязьмы, туда, где темнели в ночи штабеля балок, заготовленных для строительства моста.
В лагере царил полный разгул — пьяные крики, песни, драки. Прикрываясь прибрежными кустами, я подъехал почти вплотную, затем, остановив лошадь, достал из-под сена на дне телеги шкалик со спиртом и, оглядываясь по сторонам, подошел к высившимся у реки штабелям.
Остановившись в тени
Пара минут ушла на то, чтобы высечь искру и запалить трут. Сухие, просмоленные бревна, сложенные в огромную поленницу, оказались идеальным топливом. Секунда, другая… вот уже маленький, робкий огонек лизнул хвою.
Пламя, подгоняемое ветром, жадно впивалось в сухое дерево. Сначала пожар был незаметен, прятался в глубине штабелей, но потом, набрав силу, вырвался наружу, и вот уже несколько огромных, ревущих костров взметнулись в темнеющее закатное небо, озаряя багровым светом и реку, и лес, и пьяный лагерь на том берегу.
Наконец-то там заметили происходящее. Поднялись крики, суета. Кто-то, самый трезвый, пытался организовать тушение, но что могли сделать эти пьяные, невменяемые люди против ревущего пламени? Они бегали, суетились, падали, мешая друг другу. Возможно, будь они трезвыми и имей побольше ведер, у них и вышло бы что-нибудь, а так это была не борьба с огнем, а жалкая, беспомощная пародия.
Отогнав телегу на сотню сажен в сторону, я стоял в тени и с холодным удовлетворением смотрел на дело своих рук. Нет, ничего у них не выйдет. Старательно собранный и высушенный пиломатериал стремительно превращался в пепел. Никто уже даже не пытался что-то тушить: жар был таков, что не давал даже подойти достаточно близко, чтобы плеснуть водой из ведра на горящие балки. Теперь все лишь стояли и, раскрыв рты, смотрели на адское пламя. Строительство моста явно было надолго остановлено.
Очень надолго.
Я уже собирался уезжать, как вдруг увидел своего «отца». Он, видимо, тоже был здесь, среди тех, кто пытался тушить пожар, но теперь, сомлев от жара, завалился в сторонке под кустом и захрапел так, что слышно было даже сквозь крики и треск горящего дерева. Подойдя ближе, я еще раз посмотрел на него. Тот же вздернутый нос, светло-русые волосы, высокие скулы. Мудак.
И тут во мне вскипела злая, мстительная мысль. Нащупав в кармане кресало, я подошел и примерился, чтобы незаметно бросить его в шапку, валявшуюся на земле. Пожар наверняка спишут на беспорядки, случившиеся после пьянки и драки. И, когда начнется расследование, его найдут, сделают главным поджигателем, ну и, как водится, отправят на каторгу. Аккурат туда, куда он безропотно отпустил своего собственного сына. Это была бы справедливая, красивая месть. Око за око, зуб за зуб.
Подойдя ближе, я подвинул носком сапога его шапку так, чтобы можно было положить туда трут и кремень. Мужик тяжело храпел, беспокойно ворочаясь во сне. На красную, небритую рожу беспрепятственно садились комары. Похоже, он был не так уж и стар — никак не более сорока лет, —
Я сунул руку в другой карман, нащупал кресало и… оставил его в покое. Затем достал серебряный полтинник. Подошел ближе и бросил монету в его грязную, стоптанную шапку.
Пусть завтра похмелится.
Когда я, сделав большой крюк, подъехал к усадьбе, уже совсем стемнело. Отсветы пламени на низком, темном небе выглядели воистину апокалиптически. Огромные, черные клубы дыма, подсвечиваемые снизу огнем, медленно поднимались над верхушками сосен, застилая звездное небо.
На крыльце, накинув на плечи шаль, стояла Ольга. Она увидела меня и, вскрикнув, бросилась навстречу.
— Владислав Антонович! Живы! Слава Богу! — Она подбежала, и я увидел в ее глазах ужас. — Что это? Что горит?
Она показывала рукой в сторону реки, где над лесом все еще поднимались в небо клубы черного, жирного дыма.
Соскочив с телеги, я подошел к ней. Ольга посмотрела на меня, на мое чумазое, пахнущее дымом лицо, и вдруг все поняла. Ее глаза расширились от ужаса и какого-то странного, почти восторженного восхищения.
— Это… это вы? — прошептала она.
Я ничего не ответил — просто заключил ее в объятия. Она прижалась ко мне, и я чувствовал, как девушка дрожит.
— Зачем? — прошептала она мне в плечо. — Это же так опасно! Вас могли поймать!
— Я не мог иначе, Ольга, — сказал я, зарываясь лицом в ее волосы, вдыхая их одуряющий, нежный запах. — Не мог позволить им отобрать у вас последнее.
Мы стояли, обнявшись, и смотрели на дым, все еще поднимавшийся над лесом, как символ нашей маленькой, но такой важной победы.
— Мне нужно уезжать, — сказал я наконец. — Сегодня же!
— Куда? — с тревогой спросила она.
— В Москву. В Петербург. У меня там дела, от которых зависит и наше с тобой будущее, и будущее этого дома.
— Ты вернешься? — В ее голосе снова прозвучал страх.
— Вернусь, — твердо сказал я, беря ее лицо в ладони. — Обязательно вернусь. И очень скоро. И когда я вернусь, Ольга, эта война будет окончена. И мы будем вместе. Обещаю!
Я наклонился и поцеловал ее — долго, нежно, будто подтверждая поцелуем все, что уже пообещал словами.
А потом, не дожидаясь рассвета, вскочил на телегу и не оглядываясь поехал прочь. Я знал, что, если оглянусь, не смогу уехать.
Обратная дорога из имения Левицких в Москву была совсем не похожа на мой лихорадочный, отчаянный бросок сюда. Теперь я ехал не спеша, давая себе время подумать.
Признание Ольги, ее слезы, робкий, но такой искренний ответ на мои чувства — все это перевернуло мой мир. Судьба этого разоренного имения, этой хрупкой, но сильной девушки стала моей собственной.