Миллионы Стрэттон-парка
Шрифт:
Живой маленький мозг Нила впитывал слова и впечатления, как настоящая губка, и я привык получать от него замечания, которые вряд ли бы услышал от взрослых.
Мы заглянули в бар, где, на удивление, несмотря на дождь, было не так много народа, и Нил, сморщив нос, сказал, что ему не нравится, как тут пахнет.
– Это пиво, – сказал я.
– Нет, пахнет, как в том пабе, где мы жили до амбара, когда мы только приехали туда, еще до того, как ты перестроил его.
Я задумчиво посмотрел на сына. Я реконструировал старый, не дававший дохода постоялый двор, который уже совершенно дышал на ладан, и превратил его в процветающее
– Что за запах? – спросил я.
Нил присел на карачки и приблизил лицо к полу.
– Знаешь, это та противная штука, которой в пабе мыли линолеум на полу до тех пор, пока ты его совсем не убрал.
– Ну?
Нил поднялся на ноги.
– А мы не можем отсюда уйти? – спросил он.
Мы взялись за руки и так вышли наружу.
– Ты знаешь, что такое аммиак? – спросил я.
– Это то, что кладут в канализацию, – ответил он.
– Этим пахло?
Он задумался.
– Как аммиаком, но и еще чем-то.
– Неприятным?
– Да.
Я улыбнулся. Если не считать удивительного момента рождения Кристофера, я никогда не умилялся маленьким детям, но как только их растущие умы заявляли о себе неожиданными вполне осмысленными высказываниями, я впадал в состояние перманентной зачарованности.
Мы посмотрели первый заезд. Чтобы Нил мог получше разглядеть, как наездники берут барьеры, я поднял его на руки.
Одного из жокеев, как я обратил внимание, читая афишку с программой скачек, звали Ребекка Стрэттон, и после заезда, когда расседлывали лошадей (Р. Стрэттон в число призеров не попала), мы случайно проходили мимо нее в тот момент, когда она наматывала подпруги на седло и через плечо выговаривала поникшим хозяевам лошади, а потом направилась в раздевалку.
– Он двигался, как спящая тетеря. Можете в следующий раз выпускать его в наглазниках.
Длинная, плоскогрудая, с маленьким личиком – в ней не было никакого намека на женственность, и двигалась она не тем порывистым быстрым шагом, ступая на пятку, как все женщины-жокеи, а какой-то вычурной, по-кошачьи важной походкой, напирая на пальцы ног, как будто не просто осознавая свою силу, но и возбуждаясь от этого. Такую походку у женщины я видел один-единственный раз – это была лесбиянка.
– Папа, что такое сонная тетеря? – спросил Нил, когда она ушла.
– Это значит медлительный и неуклюжий.
– А.
Со всеми остальными мы встретились, как и было условлено, на месте сбора, и каждый получил от меня сумму на попкорн.
– Конские скачки очень скучные, – сделал вывод Тоби.
– Если угадаешь победителя, плачу как тотализатор, – сказал я.
– А я, а мне? – загалдел Элан.
– Всем.
Приободренные, все побежали смотреть на лошадей, участвующих в следующем заезде, и Кристофер объяснил братьям, как разбираться в указанных в афишке данных о лошадях. Стоявший рядом со мной Нил, не раздумывая, сказал, что выбирает номер семь.
– Почему именно семь? – поинтересовался я, найдя этот номер в афишке. – Он в жизни не выигрывал скачек.
– Мой крючок на вешалке
– Понятно. Да, значит, номер имеет кличку Умник Клогс.
Нил расцвел улыбкой.
Остальные четверо тоже вернулись, сделав выбор. Кристофер выбрал фаворита, Элан остановился на Джагало, ему очень понравилось это имя. Эдуарду приглянулась лошадь, на которую никто не ставил, – она выглядела такой печальной, ее нужно было приободрить. Тоби остановился на Крепком Орешке, потому что он «брыкался, и прыгал, и бросался на людей».
Все хотели знать, что выбрал я, и, быстро пробежав глазами список лошадей, я наобум сказал «Дедушка» и подумал, какие же подсознательные штучки выкидывает мозг, а потом решил, что выбор мой был сделан вовсе не наобум.
К некоторому моему облегчению, Тобин Крепкий Орешек выиграл свой заезд – и не только выиграл, но еще и сохранил достаточно энергии, чтобы раз-другой со злостью вздыбиться на расседлывавшего его помощника жокея. Одолевавшая Тоби скука сменилась живейшим интересом, и, как это часто бывает, его настроение передалось остальным. Дождь перестал. Распогодилось.
Чуть позже я пошел с ними посмотреть на четвертый заезд, стипль-чез на три мили, и мы встали у самого трудного препятствия, у ямы с водой. Здесь, у второй преграды на дистанции, стояли служащий ипподрома, выглядевший совершенно промокшим в своей оранжевой флюоресцирующей куртке, и доброволец-врач из больницы Сент-Джона, в обязанности которого входило оказание первой медицинской помощи жокею, который свалится с лошади к его ногам. Кроме нас, здесь собралось еще человек тридцать зрителей, расположившихся за ограждением препятствия, впереди и сзади него, то есть там, где лошади должны начать прыжок, чтобы взять препятствие, и там, где они должны приземляться.
Сама яма – в истории стипль-чеза настоящая яма с водой – в наши дни стала, как и в Стрэттон-Парке, не ямой с водой в обычном смысле слова, а только пространством шириной четыре фута перед препятствием, откуда лошади должны совершать прыжок. С этой стороны дорожки устанавливался большой шест, служивший лошадям сигналом к прыжку, само же препятствие представляло собой загородку-плетень из березовых веток, высотой четыре фута шесть дюймов и по меньшей мере в два фута толщиной – в общем, для опытного участника скачек с препятствиями все это не грозило никакими сюрпризами.
Хотя мальчики много раз видели скачки по телевизору, я ни разу не брал их на настоящие соревнования, не говоря уже о том, чтобы привести туда, где происходит самое напряженное действие и где больше всего разгораются страсти. И вот во время первого круга скачек десять участников соревнования устремились к нашему препятствию: под копытами лошадей загудела земля, изгородь затрещала под полутонным весом перескакивающих ее лошадей, буквально продирающихся через навешанные на ней березовые ветки. Казалось, воздух расступился перед несущейся со скоростью тридцать миль в час массой рискующих головой людей и животных. От возникшего шума заложило уши, в воздухе повисли сердитые выкрики жокеев, в глазах, как в бешено крутящемся калейдоскопе, замелькали разноцветные рубашки жокеев… и внезапно всего этого не стало, видны были только удаляющиеся спины, снова воцарилась тишина, – нет этого быстротечного мощного движения, его мощь и целеустремленность остались одним только воспоминанием.