Милый друг
Шрифт:
Она была удивлена:
– Что вы, собственно, хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что ваши познания должны рассеять мое невежество, а ваш опыт замужней женщины должен расшевелить мою холостяцкую невинность, вот что!
– Это уж слишком! – воскликнула она.
– Это именно так, – возразил он. – Я не знал женщин, так?.. А вы мужчин знаете – ведь вы вдова, так? – и вы займетесь моим воспитанием… сегодня вечером, так? Можно начать даже сейчас, если хотите.
– О, если вы рассчитываете в данном
– Ну да, я рассчитываю на вас, – тоном школьника, отвечающего урок, заговорил Дюруа. – Больше того: я рассчитываю, что в двадцать уроков… вы сделаете из меня образованного человека… Десять уроков на основные предметы… на чтение и на грамматику… десять – на упражнения и на риторику… Ведь я ничего не знаю, ничего!
– Ты глуп! – все более и более оживляясь, воскликнула она.
– Раз ты начала говорить мне «ты», – продолжал он, – то я немедленно последую твоему примеру, и я должен сказать тебе, дорогая, что любовь моя с каждой секундой становится все сильней и что путь до Руана кажется мне очень долгим!
Он говорил теперь с актерскими интонациями, сопровождая свою речь смешными ужимками, которые забавляли молодую женщину, привыкшую к выходкам и проказам высшей литературной богемы.
Она искоса поглядывала на него, и он казался ей поистине очаровательным, он внушал ей желание, подобное тому, какое вызывает в нас висящий на дереве плод, хотя рассудок и шепчет нам, что надо запастись терпением и съесть его после обеда.
Нескромные мысли, осаждавшие молодую женщину, заставили ее слегка покраснеть.
– Мой милый ученик, – сказала Мадлена, – поверьте моему опыту, моему большому опыту. Поцелуи в вагоне ничего не стоят. Они портят аппетит.
Покраснев еще больше, она прошептала:
– Недозрелый колос не жнут.
Дюруа посмеивался, – двусмысленности, исходившие из этого прелестного ротика, возбуждали его. Затем он беззвучно пошевелил губами, словно шепча молитву, и, перекрестившись, торжественно произнес:
– Отдаю себя под покровительство святого Антония, оберегающего от искушений[78]. Ну вот, теперь я каменный.
Неслышно надвигалась ночь, и ее прозрачный сумрак, будто легкий креп, окутывал раскинувшиеся справа необозримые поля. Поезд шел вдоль Сены. Молодые супруги смотрели на реку, что тянулась рядом с железнодорожным полотном широкою лентою свеженачищенного металла, и на багровые отсветы – на эти пятна, упавшие с неба, которые лучи заходящего солнца отполировали огнем и пурпуром. Отблески мало-помалу тускнели и, подернувшись пеплом, печально гасли. А поля со зловещей предсмертной дрожью, каждый раз пробегающей по земле с наступлением сумерек, погружались во тьму.
Вечерняя грусть, вливаясь в раскрытое окно, охватывала души еще недавно таких веселых, а теперь внезапно примолкших молодоженов.
Прижавшись
Когда поезд остановился в Манте, в вагоне зажгли масляный фонарик, и он мерцающим желтым светом озарил серое сукно обивки.
Дюруа обнял Мадлену и притянул к себе. Острое желание сменилось в нем нежностью, томною нежностью, безбурною жаждой тихой, убаюкивающей, умиротворяющей ласки.
– Я буду очень любить тебя, моя маленькая Мад, – прошептал он чуть слышно.
Его вкрадчивый голос взволновал ее, по ее телу пробежала нервная дрожь, и, слегка наклонившись, так как щека его покоилась на теплом ложе ее груди, она протянула ему губы.
Это был продолжительный поцелуй, безмолвный и глубокий, затем рывок, внезапное и яростное сплетение тел, короткая ожесточенная борьба, стремительное и беспорядочное утоление страсти. Потом, оба несколько разочарованные, утомленные и все еще полные нежности, они не разжимали объятий до тех пор, пока паровозный гудок не возвестил им скорой остановки.
– Как это глупо! – воскликнула она, приглаживая кончиками пальцев растрепавшиеся на висках волосы. – Мы ведем себя как дети.
Но Дюруа с лихорадочной торопливостью покрывал поцелуями ее руки, то одну, то другую.
– Я тебя обожаю, моя маленькая Мад, – сказал он.
До самого Руана они сидели почти неподвижно, щека к щеке, глаза – в раскрытое окно, за которым в ночной темноте порою мелькали освещенные домики. Наслаждаясь тем, что они так близко один к другому, испытывая все растущее желание более интимных, более непринужденных ласк, они отдавались своим мечтам.
Остановились они в гостинице, окна которой выходили на набережную, и, наскоро поужинав, легли спать. Наутро горничная разбудила их ровно в восемь.
Чай им подали на ночной столик, и, когда они выпили по чашке, Дюруа, посмотрев на жену, в порыве радости, охватывающей тех счастливцев, которым удалось найти сокровище, сжал ее в своих объятиях.
– Моя маленькая Мад, – шептал он, – я тебя очень люблю… очень… очень…
Мадлена улыбалась доверчивой и довольной улыбкой.
– И я тоже… как будто… – целуя его, сказала она.
Но его смущала поездка к родителям. Он много раз предупреждал жену, отговаривал ее, старался ее подготовить. И теперь он счел необходимым возобновить этот разговор.
– Пойми, что это крестьяне, настоящие, а не опереточные.
Она засмеялась:
– Да знаю, ты мне уже говорил. Вставай-ка лучше, а то из-за тебя и я не могу встать.
Он спрыгнул с кровати и начал надевать носки.
– Нам будет у них очень неудобно, очень. У меня в комнате стоит старая кровать с соломенным тюфяком – и больше ничего. О волосяных матрацах в Кантеле не имеют понятия.