Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)
Шрифт:
– С того времени я управляю нашим фамильным поместьем.
– Где же оно находится?
– В Вестфалии. Там я живу исключительно среди мужиков. Вы можете себе представить, каково у меня бывает на душе?
– Фамилия фон Зибелинд... Я не могу вспомнить, где я слышала о ней.
– Фамилия фон Зибелинд звучит великолепно. К сожалению, это - только facon de parler. Существую только я.
– Все остальные умерли?
– В этом не было нужды. Они никогда и не жили. Мой отец - я открываю вашей светлости частицу немецкой истории - был своего рода Август Сильный,
Он рассказывал это сдержанно и с важностью, исподлобья поглядывая на нее. Она сказала, отвернувшись:
– Я не могу слышать, когда кто-нибудь издевается над самим собой. Мне становится стыдно и тяжело.
– Ах! Я думал, что это доставляет удовольствие другим... Но, конечно, не герцогине Асси...
Они, находились наверху, на хорах, окружавших галерею. Они стояли, прислонившись к перилам; вдруг она заметила на его фраке что-то блестящее.
– У вас орден? Белый крест на синем поле?
– Медаль общества охранения нравственности. Знак союза для борьбы с безнравственностью.
– То есть с любовью?
Он глупо сознался:
– Да.
– Но раз вы принадлежите к... нелюбимым...
– Я принимаю свою участь. Я искренен.
– Это надо ценить высоко, в особенности потому, что это вам трудно дается. Сознайтесь, кто нравится вам больше, Клелия или Проперция? Я готова думать, что вы любите обеих.
– Всех трех, - объявил он.
Прежде, чем она могла помешать этому, он схватил ее руку и прижался к ней губами. Они были неприятно горячи.
И вдруг он исчез. Через минуту она уже видела его внизу, в галерее. Он, пересиливая себя, не сгибаясь, ковылял к группе дам. Перед самой целью он свернул, равнодушно глядя в сторону, под насмешливо направленными на него лорнетами.
* * *
– Почему он убежал?
– спросила себя герцогиня. Но сейчас же поняла причину: к ней подходил Сан-Бакко. Он шел, окруженный роем молодых девушек, которые цеплялись за него, окутывали его легким облаком своих кружев, цветов и волос и доверчиво смеялись ему в лицо, обдавая его своим свежим дыханием. Они любили его, так как чувствовали, что взгляд восхищения, которым он окидывал их, был лишен сомнений, и что старый рыцарь питал недоступное никакому разочарованию обожание к каждому существу с звонким голоском, в уборе длинных кос, в сиянии невинных глаз и в прелести узких плеч. Они заставляли его рассказывать о походах и вознаграждали его своим нежным щебетаньем, протянутой ему белой перчаткой, на внутренней стороне которой он должен был нацарапать свое имя, и котильонными орденами.
Он принялся горячо уверять герцогиню, что ее празднество чудесно удалось.
– В ваших залах, герцогиня, женщины прекраснее, чем где-либо, и они делают ваши залы более прекрасными. Здесь все - великолепие, благородство и радость от того, что другие могут созерцать прекрасное зрелище. А я сейчас из парламента, где убогие сердца пропитаны злобой. Я не вернусь туда! У вас дышишь полной
Подошел взволнованный Якобус и сказал:
– Они опять здесь. Можете вы это себе представить?
– Кто?
– Леди Олимпия и Мортейль. Они совершили прогулку в лодке, кажется, обильную наслаждениями, теперь они хотят танцевать. Проперции разрешается смотреть, рука об руку с Клелией. Я нахожу, что они заходят немного далеко.
– Проперция тоже будет танцевать, я приглашу ее!
– воскликнул Сан-Бакко, покраснев и разгорячившись, как юноша.
– Я никогда не потерплю, чтобы великую женщину оскорбляли!
– Как вы хотите помешать этому, маркиз? Впрочем, ее нигде не видно. Так вот, леди Олимпии нужно визави для кадрили. Я ищу достойного ее, Мортейль тоже.
– Негодяй!
– проворчал Сан-Бакко.
– Герцогиня, вы должны были бы приказать своему гондольеру отвезти его в отель!
– А леди Олимпию?
– Она дама.
– Идемте, Якобус, - сказала герцогиня.
– Будем танцевать визави с ними.
Она весело засмеялась, и ее смех, казалось, прогнал все, что еще оставалось в воздухе вокруг нее от нашептываний несостоятельного аскета.
Они пошли. Герцогиня спросила:
– Леди Олимпия смутила ваше спокойствие, сознайтесь?
– Что тут сознаваться?
– объявил Якобус.
– Ведь в нас живет зверь, идущий на такие несложные приманки. Ах! Такая женщина знает это! Какое бесстыдство, а сущности! И какой печальный триумф! Я ходил по этим залам с такими чистыми ощущениями, я наслаждался своим собственным цветом, распустившимся на этих стенах, и говорил себе, что цвету в честь вас, герцогиня. И вдруг приходит эта женщина и показывает мне, что обладает властью над зверем во мне. Я не могу отрицать этого, но у меня такое чувство, как будто со мной невежливо обошлись.
– Значит, из тщеславия... Но вы только затягиваете дело. Ведь вы не думаете серьезно противостоять ей, не правда ли? Так почему же вам не покончить с этим сразу? Теперь это было бы уже позади, и вы совершенно успокоились бы - как теперь вместо вас Мортейль.
– Я не мог. Вы, герцогиня, стояли между нами и отравляли мне удовольствие.
– Мне очень жаль... Уж не любите ли вы меня?
Он испугался и покраснел так сильно, что темное золото его длинной, раздвоенной бородки стало совсем бледным.
– Нет, нет! Что за вопрос! Чем я...
– Решительно ничем. Успокойтесь. Тогда вам, значит, ничто не мешает любить леди Олимпию.
– Наоборот!
Они вошли в зал и приветствовали ожидавших. Леди Олимпия была напудрена хуже, чем прежде. У нее были влажные глаза и сладостно оживленные, счастливые движения. Мортейль был довольно бледен; он отвечал на завистливые и насмешливые взгляды язвительной холодностью. Музыка тотчас же заиграла, и, встречаясь и расходясь с Мортейлем и его дамой, Якобус продолжал разговор с герцогиней. Он громко говорил о леди Олимпии, глядя ей при этом прямо в глаза. Она равнодушно улыбалась. Его жесты становились все более возбужденными.