Минна фон Вангель

Стендаль Фредерик

Голос, раздававшийся на озере, зазвучал вновь, но уже гораздо ближе. Минна поняла, что он доносится с лодки, движение которой передавалось волнам, посеребренным луной. Она различала нежную мелодию, достойную Моцарта. Через четверть часа она уже не помнила о тех упреках, с которыми могла бы обратиться к самой себе, и думала только о счастье видеть Альфреда каждый день. «И разве каждому человеку, — сказала она себе в заключение, — не предначертан путь, по которому он должен идти? Несмотря на счастливое сочетание богатства и высокого происхождения, не мой удел блистать при дворе и на балах. Там я привлекала к себе взоры, мною восхищались, а между тем скука, которую я испытывала в свете, доходила до самой мрачной меланхолии. Все стремились разговаривать со мной, меня же это тяготило. С того времени, как умерли мои родители, единственными мгновениями счастья для меня были те минуты, когда я, не имея рядом с собой докучных соседей, слушала музыку Моцарта. Моя ли вина, что стремление к счастью, столь естественное для человека, побудило меня совершить

такой странный поступок? По всей вероятности, этот необычайный шаг обесчестит меня. Ну что ж? Какой-нибудь католический монастырь станет моим убежищем».

На деревенской колокольне по ту сторону озера пробило полночь. Этот торжественный звук заставил Минну вздрогнуть. Луны больше не было, девушка вернулась домой. Опершись на балюстраду галереи, выходящей на озеро и в сад, Минна, скрывавшаяся под именем Аникен, ожидала своих хозяев. Музыка вернула ей мужество. «Мои предки, — говорила она себе, — покидали свой великолепный замок в Кенигсберге и отправлялись в Святую землю. Через несколько лет они возвращались оттуда одни, переодетые, как я, испытав тысячи бедствий. Мужество, воодушевлявшее их, толкает и меня в водоворот тех опасностей, которые в этот ребяческий, ничтожный и пошлый век единственно доступны моему полу. Если я выйду с честью из этого испытания, великодушные сердца будут удивляться моему безумству, но втайне простят меня».

Дни проходили, и вскоре Минна свыклась со своей участью. Ей приходилось много шить; она весело выполняла обязанности, связанные с ее новым положением. Ей часто казалось, что она играет на сцене; она сама смеялась над собой, когда ей случалось сделать жест, не соответствующий ее роли. Однажды после обеда, когда господа отправлялись на прогулку и лакей, открыв дверцу коляски, откинул подножку, Минна непроизвольно сделала движение, чтобы ступить на нее.

— Девушка сошла с ума, — заметила г-жа де Ларсе.

Альфред внимательно посмотрел на Минну; она показалась ему необычайно изящной. Минну ничуть не волновала мысль о долге или боязнь показаться смешной. Соображения человеческого благоразумия она считала недостойными себя. Если у нее возникали сомнения, то только при мысли, что ее госпожа может что-нибудь заподозрить: ведь прошло едва шесть недель с того времени, как она в совершенно другой роли провела с г-жой де Ларсе целый день.

Каждое утро Минна, встав очень рано, часа два проводила за туалетом, чтобы превратить себя в дурнушку. Она обрезала свои прекрасные золотистые волосы, которые, однажды увидев, трудно было забыть, как ей часто говорили в прежнее время; с помощью какого-то химического состава она придала им некрасивый бурый цвет, приближавшийся к темно-русому. Настойка из остролистника, которой она ежедневно смачивала свои нежные руки, делала кожу шершавой. Другое снадобье придавало свежему цвету ее лица неприятный оттенок, свойственный коже белых жителей колоний, в жилах которых есть примесь негритянской крови. Довольная этим превращением, делавшим ее почти некрасивой, Минна старалась не высказывать ни одной незаурядной мысли, чтобы не выдать себя. Поглощенная своим счастьем, она не испытывала потребности разговаривать. Сидя у окна в комнате г-жи де Ларсе и готовя ее вечерние туалеты, она много раз на день слышала голос Альфреда и открывала в нем все новые, восхищавшие ее черты. Решусь ли сказать (а почему бы и нет, раз мы живописуем немецкое сердце?), она переживала мгновения блаженства и экстаза, когда доходила до того, что воображала его существом сверхъестественным. Искреннее, почти восторженное усердие, с каким Минна выполняла свои новые обязанности, возымело, как и можно было ожидать, естественное действие на г-жу де Ларсе, у которой была заурядная душа: она стала обращаться с Минной высокомерно, как с бедной девушкой, которая должна быть счастлива тем, что нашла пристанище.

«Неужели все искреннее и живое считается неуместным у этих людей?» — спрашивала себя Минна. Она дала понять, что хочет снова заслужить расположение г-жи Крамер, и чуть ли не каждый день просила разрешения навестить ее.

Сначала Минна боялась, как бы ее манеры не возбудили подозрений у г-жи де Ларсе; она с удовлетворением убедилась, что г-жа де Ларсе видит в ней только служанку, менее искусную в шитье, чем горничная, оставленная ею в Париже. Труднее было с Дюбуа, камердинером Альфреда. Этот сорокалетний, всегда тщательно одетый парижанин, счел своим долгом приволокнуться за новой горничной. Аникен вызвала его на разговор и к великой своей радости обнаружила, что его единственной страстью были деньги; он хотел скопить небольшой капиталец, чтобы иметь возможность открыть в Париже кафе. Убедившись в этом, она без всякого стеснения стала делать ему подарки, и скоро Дюбуа начал прислуживать ей с такой же почтительностью, как и г-же де Ларсе.

Альфред подметил, что молодая немка, порой очень неловкая и застенчивая, не всегда держится одинаково и что у нее бывают тонкие, верные мысли, к которым стоит прислушаться. Видя, что Альфред считается с ней, Минна иногда позволяла себе ответить ему каким-нибудь глубоким и верным замечанием, особенно когда у нее было основание думать, что г-жа де Ларсе не услышит или не поймет ее.

Если бы в течение первых двух месяцев, которые фрейлейн фон Вангель прожила в Эксе, какой-нибудь философ спросил ее, какую цель она преследует своими действиями,

он был бы поражен детской наивностью ее ответа и невольно заподозрил бы ее в лицемерии: единственной целью ее жизни было видеть и слышать человека, которого она безумно любила; она не желала ничего другого, она была слишком счастлива, чтобы думать о будущем. Если бы этот философ сказал ей, что любовь ее может утратить свою чистоту, это скорее вызвало бы ее гнев, нежели удивление. Минна с наслаждением изучала душевный склад человека, которого обожала. Именно в силу контраста с высшим обществом, к которому г-н де Ларсе принадлежал благодаря положению и богатству своего отца, члена верхней палаты, так ярко выделялся весь его благородный облик. Если бы ему пришлось жить среди буржуа, его отвращение ко всякой напыщенности и высокомерию, простота манер доставили бы ему репутацию безнадежной посредственности. Альфред никогда не старался говорить едко и многозначительно. Это-то и привлекло к нему с первого же дня расположение Минны. Она смотрела на французов сквозь призму предрассудков, распространенных в ее стране, и считала, что их беседа всегда напоминает концовку водевильного куплета. Альфред видел на своем веку немало выдающихся людей и мог бы блистать остроумием, пользуясь единственно своей памятью; но он счел бы пошлостью прибегать к метким выражениям, найденным не им самим и не для данного случая, — выражениям, которые могли быть известны кому-нибудь из его слушателей не хуже, чем ему самому.

Каждый вечер Альфред провожал жену в «Редут» и затем возвращался домой, чтобы заниматься ботаникой; страсть эта зародилась у него благодаря близости тех мест, где провел свою молодость Жан-Жак Руссо [6] . Альфред хранил свои альбомы и растения в гостиной, где работала Аникен. Каждый вечер они проводили целые часы в одной комнате, не обмениваясь при этом ни единым словом. Оба чувствовали себя смущенными и вместе с тем счастливыми. Аникен старалась услужить Альфреду лишь одним: она растворяла для него клей в воде, чтобы он мог наклеивать засушенные растения в свой гербарий, да и то позволяла себе это лишь потому, что такая услуга как бы входила в круг ее обязанностей. Когда Альфреда не бывало дома, Минна любовалась красивыми растениями, которые он приносил из своих прогулок по живописным горам, окружавшим озеро Бурже. Она искренне заинтересовалась ботаникой. Вначале это показалось Альфреду очень удобным, а затем — немного странным. «Он любит меня, — думала Минна, — но я уже знаю, как мое ревностное отношение к обязанностям действует на г-жу де Ларсе».

6

Жан-Жак Руссо — уроженец Женевы, страстно любил ботанику, о чем он говорит в своей «Исповеди», и ввел эту науку в моду во французском обществе XVIII века.

Г-жа Крамер сказалась больной; Минна получила разрешение проводить вечера у своей бывшей хозяйки. Альфред с удивлением заметил, что его интерес к ботанике начал сильно ослабевать и почти совсем пропал; он оставался по вечерам в «Редуте», и г-жа де Ларсе посмеивалась над его боязнью одиночества. Альфред признался самому себе, что ему нравится молодая девушка. Досадуя на робость, которую он ощущал в ее присутствии, он, поддавшись на мгновение фатовству, подумал: «Почему бы мне не поступить так, как поступил бы любой из моих друзей на моем месте? В конце концов она ведь только горничная».

Однажды вечером, когда шел дождь, Минна осталась дома. Альфред провел в «Редуте» лишь несколько минут. Возвратившись домой, он притворился удивленным, увидев Минну в гостиной. Эта фальшь, которую Минна заметила, сразу погасила радостное возбуждение, вызванное его приходом. Быть может, по этой причине Минна с неподдельным негодованием отнеслась к домогательствам Альфреда. Она убежала к себе в комнату. «Я ошиблась, — говорила она себе, — все французы одинаковы».

Всю ночь ее занимала лишь мысль о возвращении в Париж. На следующий день она смотрела на Альфреда с непритворным презрением. Он почувствовал себя задетым, перестал обращать на нее внимание и проводил все вечера в «Редуте». Сам того не подозревая, он избрал правильный путь. Его холодность заставила Минну отказаться от мысли об отъезде. «Мне не грозит никакой опасности от этого человека», — говорила себе Минна, и не прошло и недели, как она почувствовала, что простила ему его выходку во французском духе. Со своей стороны Альфред по той скуке, которую он испытывал в обществе великосветских дам на вечерах в «Редуте», понял, что влюблен сильнее, чем ему казалось. Однако он держался стойко. Взор его с удовольствием останавливался на Минне, он разговаривал с нею, но по вечерам уходил из дому. Минна чувствовала себя несчастной. Сама того не замечая, она перестала так тщательно гримировать свое лицо, как делала это раньше. «Неужели это сон? — думал Альфред. — Аникен стала одной из самых красивых женщин, каких я когда-либо видел».

Случайно вернувшись однажды вечером домой, он поддался порыву любви и попросил у Аникен прощения за свой легкомысленный поступок.

— Я почувствовал, что ни одна женщина еще не привлекала меня так, как вы; я испугался и захотел либо исцелиться, либо поссориться с вами, и теперь я самый несчастный из людей.

— Ах, Альфред, какое счастье слышать это! — воскликнула Минна в порыве восторга.

Этот вечер и следующие прошли в страстных признаниях и обоюдных обещаниях оставаться благоразумными.