Минус (повести)
Шрифт:
— Хорошо, Наталия, какой разговор… Но, это, подешевле или… чтоб две… или одну и читушку…
Дверь хлопнула. Столяр подошел к столу, стал расчищать место. Анархист, повесив халат и берет в прихожей, остался в майке с надписью «BOSS». Сел на диван, тяжко вздохнул:
— Сдались, значит…
— Зато все-таки выпьем.
Я стал скручивать цигарку. В груди начало знакомо теплеть и посасывать. Если Наташа принесет бутылку, то на каждого выпадает по сто с лишним граммов. Мало, конечно. Но если вдруг две…
— Давайте сервант хоть на место
— Нельзя! Ничего, ради бога, не трогай!
— Вот выпьем, и уйду к толкинистам, — ворчит Серега. — Они дураки, конечно, зато у них жизнь. Сражаются, мечи всякие делают. В них энергия есть, их можно заразить идеей свободы. Пойдем, Шолинберг? У них ведь и свой подвал, под кинотеатром «Победа». Я там бывал, смотрел, где удобней взрывчатку закладывать. Хм, собирался взорвать их к чертям… Вполне терпимое место для жизни… Ну, ты как, Шолинберг?
Шолин в ответ усмехается.
14
Наша избенка по окна засыпана снегом. И повсюду непроходимые, чуть не по пояс, сугробы, наносы; кажется, земля хочет понадежней укрыться от морозов, ветра, вообще от этого неласкового ноябрьского мира.
Еще с дамбы вижу: отец сгребает снег во дворе фанерной лопатой, ворочает здоровенные кучи. Работает размеренно и не спеша, зная, что быстро, с наскока, не справиться… Из трубы плотным прямым столбом поднимается дым. Что-то рано сегодня стали топить, обычно прогревают избу незадолго до сна, часов в восемь. А сейчас нет и пяти.
Пасмурно, сосновый бор за деревней похож на шероховатую, окрашенную густой масляной краской темно-синюю стену. Над бором заслоненное тучами, расплывчатое пятно старого, остывшего солнца.
По узкой, протоптанной среди наметенных в низину сугробов тропинке, берегом пруда шагаю к домику. Совсем не верится, что еще каких-то три месяца назад здесь был пляж, в мягкой, теплой воде плескались девушки в открытых купальничках, а потом загорали, лежа на золотистом песке. Из магнитофонов неслась веселая музыка, по вечерам берег был облеплен рыбаками, то и дело таскавшими меленьких карасей. По ночам под березой горел костер, молодежь пила спирт, орала песни, визжала, до рассвета раздражая собак в ближайших дворах, не давая людям выспаться, набраться силенок для нового дня… А утром к пруду сгоняли коров, поили перед долгим выпасом… Сейчас же — мертвая тишина, белое, холодное однообразие.
— Здоро-ово! — отец удивлен. — А ты что сегодня? Мы и не ждали.
Он втыкает лопату в рыхлый сугроб возле калитки, сняв рукавицу, проводит ладонью по мокрому от пота лбу.
— Отменили спектакли из-за гриппа, — отвечаю, — так что пару дней могу с вами побыть.
— А ты сам-то как?
— Вроде здоров.
— Ну, это главное. Иди маму обрадуй. Я здесь доделаю и тоже приду.
— А где Бича? — замечаю пустую будку.
Отец вздыхает:
— Н-ну, вот… нет больше нашего старичка. Дня четыре уже. Всю
— Жалко, жалко, конечно, — качаю я головой.
Знакомый, вкусный домашний дух. Смесь из запахов приготовленной мамиными руками еды, теста, свежей клеенки на столе, книжной пыли, одежды, с детства родных вещей… В печке весело и резко потрескивают сухие дрова, дымоход гудит, по нему бешено мчится на волю — вверх — горячий воздух.
— Почему без света? — щелкаю выключателем, но лампочка не зажигается.
— Да у нас тут опять экстремальная ситуация, — делано бодрым голосом отвечает мама. — Позавчера буря была, столбы, говорят, повалило на несколько километров.
— Да? В городе вроде и не было. И как вы?
— Кое-как телепаемся. Отец аккумулятор приспособил, подключает маленькую лампочку. Все как-то становится поживей.
Мама сняла крышку с кастрюли, пытается что-то в ней разглядеть сквозь густой, обжигающий пар. Я достаю зажигалку, подсвечиваю.
— Полчаса уже закипает, и все никак. Зато, — мама тут же находит положительную сторону, — зато вкусней намного на живом-то огне.
— Вкусней, — соглашаюсь уныло. — Что-нибудь, может, помочь?
— Да что помогать… Расскажи лучше, как там в городе. Мы последние дни совсем… ни телевизора, ни радио. Газету хоть, слава богу, приносят…
Шевелю непослушными мозгами, выискивая, о чем бы рассказать. Мама опережает:
— Про Кашина-то не слышал? Про кызылского мэра?.. Во вчерашнем номере «Власти труда» сообщение, что объявил голодовку.
— Из-за чего?
— Что работать мешают, русских притесняют всячески. Потом найду, сам почитаешь… О, закипело наконец-то!.. Две охапки дров извела, а уголь так и не привезли до сих пор. Надо было чаще ругаться ходить…
Ужинаем тушеным мясом с картошкой. Над столом висит маломощный автомобильный фонарь. Свет он дает рассеянный и все же слегка разбивает тревожную, мертвую тьму.
— Отец три килограмма говядины заработал, — с гордостью сообщает мама. — Дров тут кому-то привез с Геннадием. Они мясом расплатились. Я тебе, сынок, отрезала кусок мякоти, возьми с собой. Между рамами положишь, не испортится, бог даст, при такой погоде.
— Пора бы и свинью уже резать, — говорит отец. — Как-никак, а дело к зиме. Люди режут. Может, завтра?
— Давай, — стараюсь ответить с готовностью, хотя аппетит от такой идеи мгновенно пропал — не очень-то это занятие из приятных, пересиливаю себя, спрашиваю деловито: — А паялки в порядке?
— На днях проверял — работают.
— Наверно, позвать надо кого-нибудь, — озабоченный голос мамы, — чтоб помогли…
Отец отмахнулся:
— Да сами справимся. Что нам, — он подмигивает, — двум взрослым мужикам! Освежуем, схожу за спиртиком. Попируем как следует. А, Роман!
— Конечно…