Минувшей жизни злая кровь
Шрифт:
Паровоз истерично загудел, зафыркал, плюясь черным дымом, залязгал буферами, примериваясь к дальней дороге. Внезапно вагон дернулся, пассажиры и провожающие засуетились, заохали, утирая слезы и бестолково тычась друг в друга с прощальными поцелуями. Вещи уже внесли в вагон, и Зойка вышла на площадку. Ее мать, поцеловав в лобик улыбающуюся внучку с недавно проклюнувшимися передними зубками, молча протянула ребенка Зойке. Суровый отец, переживший немало за свои сорок три года, горько плакал, роняя слезы в свои лихие «чапаевские» усы. Зойка заревела, глядя на прямую спину матери, уходившей с платформы, не помахав ей на прощанье. Только маленькая сестренка, не выпуская материной юбки, все поворачивалась зареванным личиком, спотыкаясь и снова оглядываясь. Проводница загнала пассажиров в вагон и закрыла дверь. И опять побежали рельсы, то сливаясь, то расходясь в разные стороны, как тогда, три года назад, когда Зойка впервые уезжала из дома, полная радужных надежд на свое необыкновенное
И опять златоустовские родственники помогали ей штурмовать московский поезд. Мешочники, которые лезли по головам, сшибая народ своими баулами, служивые и командировочные, в большинстве все еще в застиранном армейском обмундировании за неимением лучшего, и прочий люд, которому никак не сидится на месте, – все рвались в Москву. Грудничок в вагоне – не самая большая радость для пассажиров, но в Зойкином купе плацкартного вагона ехали демобилизованные, которые после тяжелых ранений еще многие месяцы после Победы на Западе и Востоке скитались по уральским госпиталям. Для них, повидавших столько смертей, маленький ребенок был как глоток живой воды. Зойка с легкостью доверила свою дочку рано поседевшему солдату, который нянчился с ней всю дорогу: кормил из соски, подмывал в общем туалете, пеленал и укачивал на руках, еле передвигаясь по коридору на изуродованных ногах. Его спутники помоложе, приободрившись, развлекали Зойку смешными байками, забыв о своих ранах и увечьях. Войну не вспоминали. Спасибо, что живы остались. Мирная жизнь – это уже счастье. А если еще дома дождались, так больше ничего и не надо.
На Казанском вокзале ее встретил муж, какой-то совсем незнакомый и смущенный. Неловко поцеловав Зойку в щеку и равнодушно взглянув на ребенка, он потащил вещи через пути на другую, пригородную, платформу. В вагоне разговор не клеился: «Да, нет, наверное, не знаю», – вот и вся беседа. Дочка, почти все время молчавшая на пути в Москву, решила наверстать упущенное и продемонстрировать новоявленному папаше свои голосовые данные, вызвав у того неприятное удивление: «Что, это теперь все время так будет?!». Зойка трясла дочку, пытаясь успокоить, но дать ей, оголодавшей, грудь постеснялась. Муж, казалось, готов был выпрыгнуть из электрички прямо на ходу. От станции они шли в том же порядке, как и год назад: впереди Юра с чемоданом и узлами наперевес, а за ним поспешала Зойка с ребенком на руках. Только теперь их было трое, и прохожие, уже забывшие о существовании Зойки в жизни их соседей, с удивлением рассматривали эту процессию, вынуждая Юру прятать от них глаза. Семья была в сборе и встретила прибывших фальшиво-радостно. Бабушка, разглядывая в лорнет свою правнучку, что-то фыркнула по-немецки и удалилась в свою комнату.
Так у Зойки начался следующий этап ее семейной жизни.
Глава 4. Семейные бури
Ни бабушка, ни тем более прабабушка барских кровей, проводившая дни в старинном кресле с болонкой на коленях, а вечера у телевизора с выпуклой водяной линзой, не выразили никакого желания нянчиться с ребенком, и Зойка, наконец, ощутила всю тягость единоличного ухода за малышкой. Это не дома, у мамки под боком! Муж не помогал ей, брезгливо шарахаясь от ребенка и видя в нем только помеху для своих законных желаний. Ему интереснее было со своим домашним зверинцем – ужами и прочими гадами, которые свободно паслись в саду, с собаками и всякими зверушками, чем с женой и дочкой. Денег у молодой семьи не было, и откуда в доме что берется, они не задумывались. Слоноподобный холодильник «ЗИЛ» на кухне (большая редкость в те времена!) всегда был полон продуктов, белье кем-то постирано и выглажено, обед приготовлен, массивный дубовый паркет натерт до блеска, вот только ребенком никто не спешил заниматься, связывая Зойку по рукам и ногам. Обещанная нянька что-то не находилась, а муж по вечерам все так же норовил удрать к друзьям и все реже приглашал ее с собой, зная, что с дочкой некому посидеть.
Зойку захлестнула безрассудная ревность: у мужа друзей половина поселка, и среди них много симпатичных девчонок, которых война оставила без женихов. Она злилась на него, но, как водится, во всем винила свекровь, видя в ней угрозу своему семейному счастью. Начались скандалы. Разобиженную на весь свет Зойку утешали соседи-доброхоты из генеральского дома напротив. Генеральша, добродетельная барыня-филантропка Александра Федоровна Тимошенко, выращивала из деревенских девчонок вышколенных горничных, в меру образованных и воспитанных, которые служили у нее несколько лет, учась в вечерней школе и отрабатывая хлеб и кров, а затем выдавала их замуж за перспективных, на ее взгляд, подчиненных своего мужа. Ее собственная дочь училась в университете и приезжала из Москвы только в выходные, конвейер с горничными и прочей прислугой был отлажен, и деятельная натура этой женщины требовала новых высот. Как и многие украинцы, они с мужем недолюбливали евреев вообще, а своих соседей в частности, особенно хозяина дома, работавшего в органах, которого в поселке побаивались. Ну как тут не помочь их русской невестке!
Александра Федоровна приняла живейшее участие
Наконец-то Зойка вздохнула свободно и независимо. У мужа была своя жизнь, у нее – своя. Вот только Зойкина мать, узнав о круглосуточном воспитании внучки на чужих руках, изругала ее в письме последними словами. Но у Зойки своя голова. Ничего, все дети как-то вырастают, и с ее дочкой ничего не случится. Ей самой надо в люди выбиваться, а не сидеть квочкой над ребенком. Она быстро выучилась стучать на машинке и почувствовала себя важной птицей, работая в таком шикарном месте. Огромное новомодное здание на Садовом Кольце с большими окнами-витринами, диковинными иностранными лифтами, лестницами в ковровых дорожках и кабинетами, обитыми дубовыми панелями, было образцом современного учреждения, где все располагало к работе больших и мелких чиновников и даже обслуживающего персонала. Буфеты и столовые с белоснежными крахмальными скатертями, изящным фарфором и столовым серебром – для каждого сословия отдельно, где можно было прикупить на вынос дефицитные продукты; поликлиника, парикмахерская, почта, билетные кассы, магазин, собственное ателье и даже мастерские по ремонту обуви-одежды. В распоряжении министерства – соцстраховские путевки во всевозможные санатории и дома отдыха по всей стране. Для детей сотрудников – детские сады-ясли, пионерские лагеря и прочие блага.
Зойка быстро сообразила, что за это место надо держаться зубами и постараться после окончания института получить здесь приличную должность. Однако желающих пристроить своих ближних на теплое местечко в министерстве было немало, поэтому над нижними чинами вечно нависал «Дамоклов меч» сокращения штатов. Ее спасала от изгнания из этого рая учеба в институте и… тень свекра. По субботам к министерству подъезжал автобус с детсадовскими детьми, который в понедельник увозил их обратно. Зойка забирала дочку и маялась с ней все воскресенье. Юра все так же равнодушно смотрел на свое потомство и в часы страстных примирений с женой, подхватив ее на руки, уносил в спальню, бесцеремонно выталкивая дочку за дверь, где она оставалась одна под присмотром собак и кошек. Ясельное воспитание – суровая школа жизни для ребенка, поэтому девочка никогда не капризничала и не досаждала своим родителям. Рано научившись ходить, она частенько куда-нибудь забредала, особенно летом на огромном участке, где ее не сразу удавалось отыскать. И лишь однажды пронзительно закричала, упав на лестнице на валявшиеся там осколки стеклянной банки. Неровный шов через весь подбородок остался на всю жизнь.
В конце 1947 года в стране отменили продовольственные карточки, но для того чтобы народ не захлебнулся от радости, почти в это же время устроили денежную реформу – и многие из тех, у кого было кое-что запасено на «черный день», в одночасье избавились благодаря заботе государства от «излишков». Убежденный коммунист, член партии с 1918 года, талантливый человек, обласканный властью и нечаянно обуржуазившийся в длительных зарубежных командировках, где он выполнял спецзадания НКВД, Борис Юрьевич впервые усомнился в верности курса родной партии. Ему оставалось только в отчаянии скрипеть зубами и лихорадочно соображать, как тянуть семью и родичей-прилипал на одну его пенсию, хоть и персональную. От сына с невесткой толку никакого – их крох хватало только на карманные расходы.
Семейная жизнь у Зойки никак не клеилась, но она продолжала оставаться в доме мужа, который все больше от нее отдалялся, не желая вовсе играть в эту игру. Перед ним открывались новые горизонты – он оканчивал ускоренный курс исторического факультета педагогического института и частенько уезжал в далекие экспедиции. Денег он ей на ребенка не присылал, полагая, что она и так живет на всем готовом в доме его родителей. Зойка, просвещенная сведущими кумушками, знающими, как ущучить этих подлых евреев, от которых все беды на свете, советовали ей подавать в суд. Бесконечные судебные тяжбы шли с переменным успехом, учитывая непомерные Зойкины запросы. Конечно, свекор мог ее в два счета прихлопнуть как муху, но он избегал скандала, оберегая свою репутацию видного общественного деятеля районного масштаба и не желая «подливать масла в огонь» – кампании против евреев то затихали, то вновь разгорались с небывалой силой на пустом месте. Выход один – договориться по-тихому с невесткой и купить ей с ребенком жилье после развода.
Конец ознакомительного фрагмента.