Мир Дому. Трилогия
Шрифт:
Спереть – это одно. Труднее донести до камеры. Лишние вещи на заключенном – это НД. За которым очень легко следует НПНД, отправляющее человека к праотцам… Впрочем, здесь тоже многое непонятно. Бывали случаи, когда за гайку в кармане робы машины выкашивали всю бригаду – но бывало и обратное: такая серьезная деталь механизма, как глазная камера, не вызывала ровно никакой реакции. Мы не знаем логики машин, не знаем их внутренней шкалы, которой они меряют попытки воровства – но здесь и дураку понятно, что лучше не попадаться. И я, задрав робу и майку-алкоголичку, наматываю провода на голое тело.
Мотать нужно аккуратно – намотаешь толстым пучком внахлест, и тонкая роба, натянувшись в движении, может обрисовать инородный предмет. Потому витки
Виток, другой, третий… Сердце стучит все чаще – процесс затягивается, и в грохоте цеха мне кажется мерная поступь контроллера, заподозрившего неладное и шагающего на проверку. Я чувствую, как поджимает пах – после завтрака прошло уже часа три, мочевой полон, и сначала нужно было опорожниться… Номера суетятся рядом – двое придерживают робу, чтоб не мешалась под руками, еще двое усиленно шарятся в железяках, имитируя бурную деятельность. Да быстрее же, сука!.. Быстрее!.. Ну!!!
Все.
Майку в штаны, робу поверх. Я разглаживаю серую ткань – и аккуратно, исподлобья оглядываюсь. Прокатило?.. Слева и справа в проходах чисто – и только у концов платформы виднеются номера, стоящие на шухере. Ни единого признака машин. Морда кирпичом, походочка развальцой – я выхожу из-за платформы и равнодушным взглядом снова оглядываюсь по сторонам. Кто чё видел? Никто ничё не видел… И вдруг меня шибает пот – одна из камер, торчащая в стене неподалеку, смотрит прямо на меня…
Камеры, осматриваясь в пределах своего сектора, всегда крутятся. Если вдруг камера встала – значит, зафиксировала картинку. И я прямо жопой чую, что сейчас в центре этой картинки – я, собственной персоной. Неужели засекли ношу?.. От этой мысли меня снова пробивает холодный пот. Хочу ли я на компост? А вот хера в глотку! Все мои мысли о самоубийстве – бред и блажь. Я не хочу умирать! Да и кто хочет? Даже Пушка, которого волочили на компост, – не хотел умирать и потому пытался цепляться за бетон, как за последнюю соломинку.
Замерев, я стою и считаю секунды. Раз – и сигнал от камеры полетел куда-то в приемный центр. Два – и он обрабатывается. Три – и кто-то или что-то, имеющее право принятия решений, отдает приказ обшмонать охреневшего крысюка. Четыре – и сигнал с приказом приходит к ближайшей машине. Вон он, КШР-400, в пятидесяти шагах от меня, стоит недвижным изваянием. Он трогается…
Нет. Не трогается. Я стою, секунды – медленно, невыносимо медленно! – текут мимо… а машина продолжает торчать на месте. Начинает вращаться и камера – объектив уезжает вправо, дежурно осматривая цех… и я осторожно перевожу дух. Прокатило. Меня вдруг разбирает смех – обоссаться от страха, тыря провода… Лис, ёп твою намотай, это будет серьезная пробоина в твоем авторитете. Номера вопросительно смотрят на меня, но я отмахиваюсь. Смех – это нервное. Но поссать и впрямь не помешает…
На сегодня с меня хватит. Смола дал задание – и провода на мне. Аптечки пусть потрошат Желтый с Паном. Я медленно, вразвалку, отползаю от платформы, нахожу взглядом главбугра и чуть заметно киваю. Он прикрывает глаза и отворачивается. Информацию принял. Армен как-то рассказывал нам с Васькой про шпионов, имеющих свой тайный язык – так вот уверен, что мы можем дать им немалую фору. Системы условных знаков у нас нет – разве что блатная феня, вряд ли известная машинам, – но мы чуем друг друга как однояйцевые братья-близнецы.
Моча продолжает давить на клапан, и я устремляюсь к ближайшему капо.
– Слышь, начальник… Поссать бы...
– В штаны… – бурчит черная тварь – но милостливо разрешает покинуть работы. – Шустрее. Обед уже несут.
Я киваю. Обед – очередное говно, дрянь, завернутая в гадость и политая мерзостью. Но желудок уже сосет, требуя положенное.
Туалет в обязательном порядке есть в каждом цеху. Здесь грязно, ржаво и сыро, резко воняет мочой, бегают стада мокриц, а с потолка свешивается здоровенный паук – но нам ли обращать внимание на эти мелочи?.. Я делаю свои дела, попутно
В цеху изменения. Они не касаются нашего отряда – но и номера, и бугры, и капо сейчас смотрят в дальний конец цеха, на ворота, отсекающие Док от Джунглей. Створки уже смыкаются, впустив внутрь гостей – и я чувствую, как помимо воли зубы мои начинают скрипеть от бешенства.
Первой идет боевая ППК. Она изрядно порвана – отлично видно заклинивший первый и второй суставы задней левой лапы, – и машина просто волочит ее за собой. Часть навесного оборудования сбита, визоры и оптика в сетке трещин, в правом щите – множество пробоин самого разного размера. Замыкая, в походном порядке тянутся зомбари – от обычного их каменно-надменного вида нет и следа, они жутко устали, многие перемотаны кровавыми тряпками, часть без шлемов и брони. Их куда больше обычного – я знаю, что стандартно платформу сопровождает отряд из десяти единиц – и я вдруг понимаю, что это наверняка остатки сводного отряда. А посередке следует транспортная платформа – и на ней, кучкой, держась друг за друга, сидят десятка полтора детей самых разных возрастов. Они жмурятся от яркого света прожекторов, они вертят головенками, испуганно глядя по сторонам, мордочки их изгвазданы грязными разводами… и именно это зрелище, эти дети, заставляют мои челюсти сжиматься до зубовного скрежета, а кулаки до боли в ногтях. Суки. Суки рваные, твари поганые, грязное вонючее шакалье… Кому я адресую свои проклятия? Я не знаю. Но ответственные за эту мерзость обязательно должны понести наказание. Самое страшное наказание, какое только возможно…
Рядом вдруг появляется брат Желтый – он словно ангел-хранитель оберегает меня в такие моменты, понимая, что творится у меня на душе.
– Лис… Лисяра, братан… Тише ты, успокойся… – я чувствую, как он осторожно похлопывает меня по плечам, загораживая своей ряшкой картину проходящей платформы. – Тише, братуха, тише… Все, уже все, ушла… Уже ушла, успокойся…
– На Малолетку… – я не узнаю свой голос.
Желтый философски пожимает плечами. Говорят, что часть детей – и особенно тех, что притащили из Восточного ДОМа, – отправляют куда-то дальше, за внешние ворота Завода. Куда – не знает никто. Остальных – на Малолетку.
– На Малолетку, наверно… Ты давай это… угомонись. У тебя руки в крови, видишь?..
Я поднимаю руки к лицу – они и впрямь в крови. Давно не стриженные ногти оставили на ладонях глубокие борозды – и сквозь грязь сочится бледно-розовая сукровица.
Вытирая руки о штаны, я подхожу к транспортной платформе, куда мы так усердно грузили машинный лом, сажусь на бетон и приваливаюсь к чугунному колесу. Капо не против – скоро обед, и отряд отдыхает в ожидании варева. Я с трудом возвращаюсь в реальный мир. Не знаю, почему – но дети всегда действуют на меня таким образом. Может, потому, что я сам хлебнул Малолетки до самого горлышка?..
Малолетки Гексагона после Родильни живут отдельно, лишь изредка пересекаясь с отрядами на Общих работах. Они варятся в собственном котле. Дети жестоки сами по себе – и на Малолетке их жестокость превосходит все мыслимые границы. Там нет законов – ведь у них еще нет взрослого опыта, нет понимания добра и зла. Нет краев и тормозов. Там все, как в самых настоящих джунглях – слабый делается еще слабее, сильный – сильнее. Из крысенят там рождаются самые настоящие крысиные волки – и они не жалеют ни себя, ни своих товарищей в погоне за местом под солнцем. За место под тусклыми лампами Гексагона. Лицемерие, жестокость, подлость – эти качества прежде всего ценятся там. Таких берут на карандаш сразу. Их не отделяют от остальных – просто следят за самыми шаристыми, наглыми и злыми, теми, кто не боится лезть в драку. Подрастая, малолетки уходят в отряды – и большинство их становятся обычными номерами. Но те, кто уже показал себя – отбираются в карлы. Чтобы потом, пройдя Лабиринт, надеть черное, взять в руку дубинку и стать полноправным капо.