Мир Гаора. Сторрам
Шрифт:
В камере тишина, и слышны только чмокающие звуки ударов и тяжёлые на полустоне выдохи Гаора.
– А сколько ж тебе положено? – спросил надзиратель, и сам ответил: – Двадцать пять горячих. Считай, фронтовик.
– Раз, – тяжело выдохнул Гаор.
– Неправильно, это за ошибку и начинай снова.
– Один.
– Опять неправильно, два за ошибку. Так, снова считай.
– Первый.
– Быстро сообразил, это не в счёт. А теперь считай.
– Первый… второй… третий…
Уже вся спальня молча стоит на коленях у своих коек и смотрит.
По спине, по рёбрам,
Девятый удар Гаор назвать не смог: пришлось между ног, и он просто вскрикнул.
– Сбился, – удовлетворённо сказал надзиратель. – Ты о бомбёжках, фронтовик, теперь мечтать будешь. Считай заново.
Губы выговаривали числа сами по себе, думать Гаор уже не мог.
– Двадцать пятый…
– Ты смотри, – удивился надзиратель, – досчитал всё-таки. Смирно!
И опять его тело помимо него выполнило команду.
– Кругом!
Гаор повернулся.
Надзиратель удовлетворённо оглядел его.
– Ну вот, фронтовик, теперь крепко спать будешь. Никакой бомбёжкой не разбудят. Можно ещё кое-что с тобой сделать, да ладно, добрый я сегодня. Благодари за науку, фронтовик.
– Спасибо за науку, господин надзиратель, – как со стороны услышал Гаор свой голос.
– А теперь за лечение.
– Спасибо за лечение, господин надзиратель.
– А теперь лезь на место, и если я тебя услышу, то, что было, игрушками будет. Понял?
– Да, господин надзиратель.
– Пошёл! И все пошли! Всем спать, и Огонь молить, чтоб я не рассердился.
Все молча шарахнулись по койкам.
Надзиратель не спеша прошёл к выходу, вышел и с лязгом задвинул дверь. Так же не спеша прошёлся по коридору вдоль спален и, наконец, далеко, еле слышно, стукнула, закрываясь, дверь надзирательской. И погас свет.
Как ему удалось подтянуться и лечь на койку, Гаор не понял тогда и не понимал потом. Тело онемело, он не чувствовал его, только мучительно болела голова, хотя по ней-то совсем мало пришлось. Он лёг и провалился в черноту.
В наступившей тишине всхлипнула девчонка.
– Цыц, – шёпотом сказал Старший, – услышит, вернётся.
– Дяденька, – тоненько заплакала она, – я боюсь, дяденька.
– Боишься, так и сидела бы у себя, – откликнулся женский голос.
С койки Старшего соскользнула женщина в мужской, еле прикрывающей ей бёдра рубашке.
– Айда, девка, – позвала она, – коли к мужикам лазишь, так бояться уж поздно.
– Валите, пока дверь закрыта, – сказал Старший.
Женщина что-то хотела ему сказать, он отмахнулся от неё. Из глубины спальни выбежала девчонка, тоже в мужской, но ей почти до колен, рубашке. На секунду две тени помедлили у решётки, прислушиваясь, ловко протиснулись между прутьями и исчезли.
Спальня прислушивалась, затаив дыхание. Но было тихо, видно, сволочь отвела душу и спать завалилась.
– Полоша, – позвал Старший, – посмотри, как он. Живой?
– Дышит, – после недолгой паузы ответил Полоша.
– Всё, мужики, всё завтра, – сказал Старший.
Кто-то в ответ вздохнул, кто-то шёпотом выругался. И вдруг звонким шёпотом заговорил Тукман.
– Зуда,
– Цыц, – испуганно откликнулся Зуда, – заткнись, дурак.
– Сам дурак, – обиделся Тукман. – Говорил, у него гладко, ничего нет, а всё наврал. Я, пока его били, рассмотрел, всё у него как у всех, только волосьёв нету. А ты наврал всё, что у него как у лягушки везде гладко.
– Во дурак, – с мрачным удивлением сказал Мастак. – Так ты за этим к нему и полез?
– Ага, – согласился Тукман. – Я ж не поверил, а Зуда говорит, ты пощупай, как заснёт, а то он прикрывается всегда.
Спальня потрясённо молчала.
– Разглядел, значит? – спокойно спросил Старший.
– Ага.
– Ну, так спи теперь.
– Ага, – сонным голосом согласился Тукман.
Когда он засопел, подал голос Зуда.
– Братцы, я ж не хотел, я для смеха…
– С тобой отдельный разговор будет, – ответил Старший. – Всем спать.
Ничего этого Гаор не слышал. Где он, что с ним… ослепительные вспышки не впереди, не сзади, а где-то внутри головы, голова большая и лёгкая, она бы улетела, но её держит тяжёлое, налитое свинцом тело… мимо глаз трассирующие беззвучные пули… вставшая стеной и бьющая в лицо земля… белый круг хирургической лампы, боль в онемевшем теле и хруст разрезаемой кожи… «А вот и она, повезло тебе, сержант, на два ногтя правее и не довезли бы.»… гранитная крошка забивает глаза и рот… колышется чёрная густая вода… это Ущелье или Алзон? Вода в Алзоне, чёрные болота, заглатывающие машины целиком вместе с людьми… проломлена гать… прыгай… Куда?… Прыгай!
Его тело конвульсивно содрогнулось, выполняя ненужную команду. И новый приступ боли снова отбросил его в прошлое… грузовик трясётся на разбитой дороге, каждый толчок отзывается болью, «…тише, парни, тише, не кричите, потерпите, парни, проскочим…» по шоссе нельзя, там заслон, спецвойска, безнадёжных не вывозить, просёлок не перекрыли, проскочим… голова, как болит голова… и тошнит, сейчас вывернет… «…у тебя контузия, потерпи…»
И темнота, чёрная, сплошная и прозрачная сразу, он плывёт в ней, или его несёт, переворачивает, скручивает жгутом, это переправа, Валсская переправа, быстрая с водоворотами и опасными стремнинами Валса, его тянет ко дну, надо всплыть, оружие над головой, снесёт на мины, всплыть, пока не стреляют, с двух до полтретьего у айгринов перезарядка аккумуляторов, когда зарядят, включат прожектора, надо успеть… Валса, какая ты широкая, Валса… Кричат… далеко кричат… в атаку? Нет…
– Подъём, – наконец услышал он и со стоном открыл глаза.
Тело казалось по-прежнему онемевшим и плохо слушалось. И с каждым движением оживала и нарастала боль. Но… если не можешь ходить, будешь лежать в печке. Седой просил его выжить.
Преодолевая боль, Гаор сел, достал из тумбочки и натянул бельё, слез вниз и побрёл в уборную.
– Рыжий, жив? – спросил кто-то.
– А ты, паря, того… – сказал рядом ещё кто-то.
Конца фразы Гаор не расслышал. Больно, всё больно, всё болит. Не можешь ходить, будешь в печке лежать. Кто выжил, тот и победил…