Мир и хохот
Шрифт:
Ургуев прищурился и дико, как в небытии, захохотал. Данила отшатнулся. Продолжая хохотать, но уже безмолвно, Ургуев приблизил свое лицо к глазам Данилы и потом процедил:
— Абсолютная случайность, дорогой Даниил Юрьевич, — это не та обычная случайность, про которую говорят, что она язык Богов. Это истинная случайность, неоправданная, и высшее божество абсолютной, законченной Вселенской Несправедливости, ибо человек попадает в эту тьму именно случайно, а не по заслугам. Хе-хе-хе…
Данила молчал.
Ургуев отскочил
— И вы, конечно, понимаете, что ад, адские состояния — детский сад по сравнению с этим. Ведь очевидно, ад, во-первых, не вечен, он только условно вечен, длителен… Потом, извиняюсь, ведь там жизнь, жизнь так и полыхает там! К тому же есть все-таки надежда, туда спускаются. Ад — это законченная часть всего, так сказать, извиняюсь, творения, или манифестации Первоначала, что еще похлеще…
Данила с изумлением глянул на Ургуева: подумать, он еще философствует, мистик эдакий.
Лесомин изо всех сил пытался подбодрить себя юмором, но особо не получалось: абсолютная случайность, бездна вне Всего так и стояла в уме.
Ургуев вдруг вспотел и замолк.
Но вскоре брякнул, лязгая зубами:
— Я устал. Сколько раз говорил, трудно мне с вами. Трудно говорить вашим бредовым языком.
Данила обрел привычную твердость.
— И все же о Стасике мы не кончили.
Но Ургуев, отбежав в угол, страшным образом почти запищал:
— Я духовно, как мышка из рта Единого, про-шмыгал по многим мирам. Со многими тварями сближался изнутри. Но признаюсь, как на ухо Тени своей, что у вас встречаю тварей ни с чем не сравнимых, невиданных. Лаборатория тут у вас, лаборатория для выведения всяких причудливых персон как образцов для других миров…
Ургуев закряхтел.
— Причудливых везде много, со знаниями о Вселенной — немало, но это чушь, все равно это не знания о Боге, и все миры сгниют, сгорят, туда им и дорога…
Его бегающие глазки вдруг расширились, а огромные, глубокие, бездонные уши явственно зашевелились, растопырились еще больше.
— Но у вас тут личности растут непостижимые, неслыханные, словно предназначенные для иного творения… Таких мало, но это не важно, важно то, что такие есть.
Данила тяжело вздохнул:
— Такие бывают. Они и для этого творения сгодятся.
— Не спорю. Ведь вы, Данила Юрьевич, хороши, да и я неплох.
— А как же Станислав? Где он? Загадочный блуждающе посмотрел вокруг себя.
— Мои силы контакта с вами кончаются… Но скажу одно: обратитесь к Славику!
— К какому Славику?
— Как, вы даже Славика не знаете? Я с ним незнаком, но знаю его хорошо. Ростислав Андреевич Филипов. Всего лишь. Найти его просто.
И Загадочный, подойдя, прошептал что-то на ухо Даниле. Тот мгновенно записал то, что слышал. Ургуев отскочил, побледнел.
— Хотел я станцевать, чтобы вы видели, как танцуют вселенские мышки. Но все. Контакт заканчивается.
Данила кивнул головой.
— Не дай Бог для людей, если оно станет видимым, — на прощанье проговорил Загадочный и хихикнул, напоминая о том, что он — потусторонняя, блуждающая по Вселенной мышь.
Глава 8
Данила чуть-чуть взгрустнул после встречи с Загадочным. Хотел было уйти на несколько дней в лес, а пришел к Алле. И не сказал ей ни слова о том, что поведал ему Ургуев, решив отложить все это до лучшего момента. И поведал он ей только, что встретился с Ургуевым в Москве и ничего от него толком не узнал, что касается Станислава, но был намек на некоего Славу.
Алла тут же позвонила Лене и Сергею. Они подъехали, но к единому решению никак не могли прийти.
Данила добавил к тому же, что Ургуев нашептал ему не только адрес этого пресловутого Славы, но шепнул еще, что «у Славы есть Друг, его надо так называть — Друг, и этот Друг еще больше может, однако Слава в сфере бытия может все». Данила в точности процитировал этот шепоток Загадочного. И строго уточнил, что Слава на самом деле есть Ростислав Андреевич Филипов.
Лена, рассмеявшись при этом, высказалась:
— Думаю, что на самом деле у этого Короля бытия есть много тайных имен. И их будет трудно разгадать.
— Так или иначе, но этого Славы нам не избежать, — мрачно добавил Сергей.
Славик Филипов родился в малопонятной семье и так ее напугал, что его отдали бабушке. Бабушка была полуглуха и полуслепа и потому на жизнь реагировала просто. Но ребенок рос сам по себе, смущая даже учителей своей физической мощью и интеллектом, не похожим на интеллект. Его не путались разве что звезды.
Но уже в юности его физическое тело даже ему самому не давало покоя. Слишком уж оно кипело какой-то буйной и не совсем понятной жизнью. Эта жизнь, бьющая в мозг, сама ее дикая аура порой подавляла не только окружающих, но и самого обладателя. Тело его отнюдь не было атлетическим, наоборот — необузданно жирноватым, но мощным, как у кабана, и одновременно в чем-то страшно женственным.
И невидимая энергия самобытия, исходящая из этого кипящего, бурлящего, бегемотного тела, подавляла, вводила в грусть и друзей Ростислава, и его врагов.
Один до того взъярился под этим воздействием, что укусил Славика в жирную складку на животе. Другой вообще не мог выносить его присутствия — убегал, прятался, однажды заперся даже в клозете…
Все подобное безумно веселило Славика и превращало его юную жизнь в лихой карнавал.
Но самое удивительное происходило с водкой и с женщинами.