Мир Под лунами. Конец прошлого
Шрифт:
– Дай руку!
Одной рукой она пыталась выпрямить мышцы, словно сведенные судорогой, а другой развязывала шнурок, что перетягивал ее косу. Как назло, на площадке никого не было: в этот полуденный час обитатели замка дремали в прохладном зале или в гамаках, растянутых между деревьями в парке. Даже девушки, неизменно сопровождавшие царицу, куда-то подевались. Кровь все текла и текла, заливая белые штаны Пеликена, шнурок запутался в волосах, а сам телохранитель ничем не собирался ей помочь.
– Ты можешь хотя бы открыть глаза?
– На свою кровь я смотреть не могу, - процедил Пеликен сквозь зубы.
Его бритое лицо с кожей нежной, как у девушки, побледнело, и только на скулах алели пятна. Евгении оставалось лишь покрепче пережать руку ниже пореза. От его испуга ей тоже стало не по себе. Рассеянно водя пальцами над раной, она бормотала по-русски, успокаивая сама себя:
– Кровь, уймись, рана, затянись. Порез ерундовый, главное, чтобы кровь скорее свернулась и закрыла его. Наложим чистую повязку, и через пару дней ты об этом и не вспомнишь...
Она увидела рядом со скамьей кувшин. Кто-то из подруг перед тренировкой поставил его здесь, чтобы царица могла освежиться холодной водой. Евгения дотянулась до него, полила рану, продолжая уговаривать:
– Уймись, кровь, уймись!
– а потом еще и закрыла ее обеими руками, словно пытаясь остановить кровь силой мысли.
Пеликен наконец открыл глаза и как-то странно взглянул на нее. Перевел взгляд на руку. Евгения отняла ладони. Линия пореза была совершенно чистая, не кровила, и края ее соединились. Припухлость на глазах спадала, и через минуту на месте глубокого пореза осталась лишь красная царапина. Пеликен вновь прижал к ней ладонь Евгении.
– Олуди, - прошептал он, - ты лечишь прикосновением.
Она отмахнулась.
– Наверное, вода какая-то... особенная. Или на тебе вообще все как на собаке заживает.
Но многочисленные шрамы на его руках и груди говорили о другом. Пеликен смотрел на нее, и на его лице все явственней проявлялся восторг.
– Йени говорил, что ты заставила его боль уйти. Мы ему не верили...
– Йени?
– Парень, которого прихватило на пути в Хадару. Помнишь? Врач вынул из него пригоршню гноя вместе с куском кишки. Он до сих пор всем рассказывает, что если б не ты, он бы загнулся в дороге.
– Но что я сделала?
– Он говорит, ты велела его боли уйти, развеяла ее руками.
Евгения напрягла память.
– Не помню, чтобы я что-то такое делала.
Пеликен осторожно поднял руку.
– Смотри!
На месте царапины остался тонкий шрам, и только кожа в этом месте еще розовела - нагрелась под ее ладонями. Евгения пожала плечами.
– Не говори об этом никому, хорошо?
– Если ты приказываешь, госпожа!
Он вскочил, поклонился ей. Бледность ушла, и Пеликен снова повеселел. Он поднял щит.
– Еще одно правило воина: не разбрасывай
– Прости меня. Я забыла.
– И еще одно правило царицы: никогда не проси прощения!
– рассмеялся он.
– Предлагаю на этом закончить с мечами и перейти к метанию дротиков. Начинай, а я переоденусь.
Ей давно уже казалось, что в этом мире что-то не то с красками. Метая дротики левой рукой (Евгения была правшой, и левой рукой не могла делать ничего, разве что застегивать пуговицы, а потому старалась развивать обе одинаково), она то и дело оборачивалась на Пеликена. Его силуэт всегда окружал радостно-золотистый ореол здоровья. Сейчас ей почудилось, что он заметно побледнел. Невдалеке прислонилась к чахлому деревцу ее подруга Ашутия - у нее голубое пятно на уровне солнечного сплетения, но, быть может, Евгении это только кажется оттого, что она знает про ее больной желудок?
Она опустила дротик, велела Пеликену:
– Пойдем!
– и зашагала прочь.
Ашутия устремилась за госпожой. Во дворе Евгения раскланялась с Махмели и поднялась на стену. Отсюда ей было видно и слышно все, что делалось на территории двора. Какие-то люди, искавшие распорядителя на кухне, увидели его у главного крыльца замка и бросились следом. Заметив их, старик попытался скрыться, но они поймали его прямо на крыльце. Поймали и завели бесконечный разговор о каких-то неоформленных пропусках, о танцорах, что не могут из-за проволочки попасть в замок, об излишней строгости начальника караула. Махмели горячился, размахивал руками.
– А музыканты, музыканты! По десять раз выходят из замка, а я им пропуска оформляй! Вы понатащили бездельников, а виновата охрана. Ничего не буду делать. Не просите. Пусть сидят ваши трубачи и лютнисты где положено...
– Пес с ними, с музыкантами, да как же, уважаемый, певицы? У нас с вами был уговор, певицы должны были прибыть вчера... Знаю, что у вас дела, почтенный, у меня тоже дела...
– К начальнику караула!
– кричал распорядитель.
– Идите и просите, а я занят. У меня царские гости, нужно устроить... Идите в караульную...
Но его хватали за руки:
– Дело деликатное. Вы понимаете, мы же не ковры поставляем и не посуду, - началось таинственное подмигивание.
– Займитесь, уважаемый. Ваши солдаты недостойны...
Махмели всплеснул руками, и все трое заголосили так звонко, так быстро, что Евгения потеряла нить разговора. Махмели, забыв о делах, доказывал, что караульная служба в данном деле так же компетентна, как и он сам. В его страстный монолог вплелись и злополучные танцоры, которые весь день ходят в город и из города, и всякая шушера, которой место под мостом, и деликатные дела с певицами - с какой стати он должен ими заниматься? Он так разошелся, что в его голосе явственно проявился шедизский акцент, хотя прошло больше тридцати лет с тех пор, как он покинул свою родину.