Мир, полный слез
Шрифт:
– Сколько надо, столько и будет.
Айзенменгер задумался. Это заявление прозвучало вполне правдиво, пускай ему и недоставало учтивости, которую полицейский, находящийся при исполнении служебных обязанностей, должен проявлять в отношении члена гражданского общества.
– А могу я оставить ей записку?
Джексон, судя по всему, был способен и на более крутые выражения, однако он понимал, что это мало к чему приведет.
– Не знаю. Можете?
Айзенменгер повидал на своем веку уже многих полицейских и теперь убеждал себя в том, что Джексон – еще не худший экземпляр.
–
Джексон уже открыл было рот, и враждебное выражение его лица свидетельствовало о том, что ответ будет отрицательным, но тут в приемную вошла Фетр, проявившая при виде Айзенменгера редкое гостеприимство.
– А, доктор Айзенменгер. Я как раз собиралась повидаться с вами.
Джексон осклабился. Айзенменгер улыбнулся.
– Вы не могли бы пройти? Я хотела бы записать ваши показания.
И как ни странно, у Айзенменгера нашлось для этого время, и он даже наградил Джексона жизнерадостной улыбкой, проходя мимо.
Елена швырнула мобильник на кровать. Куда он делся? Что он вытворяет? У него было редкое умение выводить людей из себя; он начал раздражать ее с первого же дня их знакомства и продолжал делать это по сей день, причем уровень раздражения все время нарастал. Он всегда находился рядом, когда она не хотела его видеть, и всегда отсутствовал, когда она испытывала в нем необходимость. Как, например, сейчас.
Пять часов! Его не было уже пять часов. И естественно, этот болван выключил свой мобильник. Ему даже в голову не приходило, что следует оставаться на связи. Отправился обдумывать последние события, как будто это было дело, имевшее к нему непосредственное отношение.
– Джон, позвони. Ты мне нужен. Сейчас. – Елена гипнотизировала взглядом телефон. – Позвони, Джон.
Но телефон отказывался повиноваться. Ее телекинетические способности всегда оставляли желать лучшего, впрочем, она редко вспоминала о них с тех пор, как ей исполнилось девять. Елена тяжело вздохнула; это был уже двадцатый вздох за последний час, только он оказался громче и протяжнее предыдущих.
– Да господи!
Почему он не мог себя вести как все нормальные люди? Почему он то и дело превращался в какой-то мыслительный автомат и погружался в грязные тайны, которые по воле случая оказывались в поле его зрения? Когда она боролась с раковой опухолью, у нее было ощущение, что он воспринимает это как развлечение на фоне беспрерывно окружающих его перерезанных глоток и выпотрошенных трупов.
Однако на этот раз он явно ввязывался не в свое дело. Все эти люди не имели к ним никакого отношения, и их смерти представляли собой не более чем занимательную головоломку. Одна из них, как он уже доказал, вообще явилась результатом самоубийства.
Нет, истинная загадка таилась где-то в замке.
Смерть ее родителей.
Однако эта навязчивая мысль казалась ей столь несуразной, что она всячески гнала ее от себя.
Какое отношение здешние обитатели могли иметь к убийству ее отца и матери? Эти люди были ей как родные, разве что виделась она с ними реже; но это были люди, с которыми она выросла. Ей уже довелось пережить смерть родителей, так неужели она станет подозревать
И тем не менее она их подозревала.
Сколь ни чудовищно это было, она ощущала связь между гибелью своих родителей и людьми, которые ее теперь окружали.
Вначале она отказывалась признаться себе в этом. Лучше было закрыть на все глаза и не погружаться вновь в пучину тревог.
Но теперь она сомневалась, разумно ли это. Она не могла мириться с несправедливостью, особенно если эта несправедливость совершалась по отношению к ней или членам ее семьи.
И теперь эти подозрения возвращались все чаще и чаще, отказываясь отступать.
Что имела в виду Элеонора? Почему она просила прощения за смерть ее родителей? Елена не сомневалась, что это было именно раскаянием, а не просто выражением соболезнования. Это было признанием собственной вины. И оно вызывало новые подозрения, игнорировать которые Елена больше не собиралась.
И все это усугублялось таинственным намеком из писем Нелл. Именно Айзенменгер (как всегда!) указал на близость дат смерти ее родителей и письма, написанного отцом Елены, письма, которое она читала, когда Нелл помешала ей. Неужели это было их последнее письмо? И что именно они не' смогли принять?
И как это было связано с их гибелью?
Она не могла оставлять без внимания эти вопросы.
Куда же делся этот несчастный идиот?
– Мне надо побеседовать с инспектором Уортон.
Показания были запротоколированы, и Айзенменгер как раз закончил ставить свою подпись на всех страницах.
Фетр была достаточно профессиональным человеком, чтобы не выдать своих чувств.
– Я не уверена, что это сейчас удобно.
Айзенменгер чувствовал приближение чего-то неотвратимого. У них имелось уже три трупа, и он почему-то не сомневался, что, если эти убийства не будут раскрыты, за ними последуют новые. Смерти нарушали равновесие в бытии, создавали волнения, зачастую приводившие к новым смертям. Крылатая колесница времени приближалась, и ее наездница жаждала крови.
– Это очень важно.
– Я в этом не сомневаюсь, доктор Айзенменгер, но это ничего не меняет. Она допрашивает свидетеля.
– Насчет ребенка?
Фетр затруднилась с ответом.
– А когда она освободится?
– Не могу сказать.
Следующий вопрос Айзенменгера, казалось, имел мало отношения к делу, но это была одна из тех деталей, которые очень его занимали.
– А почему она проявляет такой пристальный интерес к этому делу?
Фетр не смогла скрыть ни своего удивления, ни своего замешательства.
– Думаю, вы должны спросить ее об этом сами, – ответила она.
За этим резким отпором чувствовался какой-то подтекст, но Айзенменгер не уловил, какой именно. Он откинулся на спинку стула. Они сидели в другой комнате для допросов, которая была существенно чище первой.
– Просто я давно знаю Беверли, – произнес он.
– Да, я догадалась.
– Она отличный полицейский.
Судя по выражению лица Фетр, она не была готова выслушивать комплименты в адрес Беверли Уортон.