Мир полуночи. Партизаны Луны
Шрифт:
— Оглашении, [88] изыдите!
То есть нет — для него эти слова остались бы в потоке других малопонятных старославянизмов, если бы вокруг не начали шушукаться и оглядываться.
Антон оглянулся тоже и успел увидеть спину Андрея, покидающего храм.
После службы террорист перехватил его у калитки.
— The thing I could never understand is why they have to turn the Holy mass into Beijing opera… [89]
— Ты как здесь оказался?
88
Оглашенный —
89
Чего я никогда, наверное, не пойму — так это зачем превращать богослужение в Пекинскую оперу… (англ.).
— Стреляли. — Андрей усмехнулся. Видимо, тут была какая-то шутка, которой Антон не понял.
— Привет! — окликнул их Костя, появившийся из-за угла. — Ты чего из храма убежал?
Это снова был прежний Костя — грубоватый, нахрапистый, помятый, с наслаждением смолящий крепкие сигареты и… да, не очень свежепостиранный. Так он что, с самого начала Андрея заметил?
— Но ты сам сказал — «оглашенные, изыдите», или я опять что-то неправильно понял? Было же «изыдите»? То есть я бы пропустил, наверное, но раз уж услышал…
— Не морочь голову. Антон же остался, ты сам видел. Это уже тыщу лет формальность.
Террорист наклонил голову.
— Ты извини, но зачем бы я стал тебе врать? Я, — объяснил он, — не знаю, что у вас формальность, а что нет. А вот правила стараюсь выполнять, потому что себе дороже. Ты же в армии служил — так у нас то же самое, только хуже.
Костя вздохнул. Спокойно.
— Как рука? Разрабатываешь? Скоро вокруг Хороброва ни одного сухого дерева не останется?
— Стараемся.
Они пошли по улице.
— Костя, у Андрея тут вопрос по литургике, — ехидно сказал Антон.
— Какой еще вопрос?
— Ему интересно, обязательно ли превращать богослужение в Пекинскую оперу.
— А в дыню получить ему не интересно?
— А тебе не слабо? — сверкнул глазами Андрей.
— Меня смущает, что ты калека однорукий. Ничего, через недельку оклемаешься, и тогда я тебе припомню.
— Если всю память не пропьешь.
— Я завязал.
— Давно?
— Сегодня. Мужик, ты себе не представляешь, что это такое — просыпаться утром со страшного бодунища и вспоминать, что сегодня воскресенье и тебе идти служить. Все, теперь и навсегда — ничего крепче пива.
— Так ты в монастырь? За пивом?
— Я до монастыря не доживу. — Священник смял окурок и решительно зашагал в сторону обнаружившейся на углу бакалейной лавки. — Идите, я тут… задержусь.
Прошла еще неделя. Сухостоя вокруг Хороброва действительно не осталось, а Антон окончательно врубился в местную систему.
Старинных церквей, конечно же охраняемых как памятники культуры, в окрестностях было штук шесть. Все находились на содержании местных коммун, все были действующими. Формально они подчинялись воскрешенскому
Епископ Роман ничего не пытался менять, потому что откровенно дожидался, когда Костя войдет в предписанный канонами возраст, чтобы поставить его своим заместителем. У Романа были далеко идущие планы — выжить воскрешенцев из Зборова и Золочева. Что Костя тут пропадал потихоньку — этого добрейший Роман Викторович не замечал и замечать не хотел. Нет, он, конечно, знал про Костины пьянки и регулярно устраивал выволочку ему и головомойку тому из местных пастырей, кто поил его до бесчувствия, но мысль о том, что Костя просто не годится для сельской жизни, в голове у него не умещалась. Костя ведь был деревенским парнем, вологодским ковбоем — отчего бы ему и здесь не прижиться? А то, что Неверову и под Вологдой не усиделось, — это владыка почему-то игнорировал.
Деревня Хоробров стояла среди других особняком. Нет, и здесь люди вместо «здравствуйте» говорили «слава Йсу», и здесь хранили святую воду с последнего Водохреща и сухие травы с последней Троицы, что, согласитесь, никаким законом не возбраняется, но здесь не было церкви — ни старинной, ни современной, никакой. И местные жители не ехали и не шли, принарядившись, в те деревни, где церкви были, а собирались в местной же школе. Каковую местная милиция в это время обходила десятой дорогой, чтобы случайно не увидеть лишнего.
Антона восхищало то, как среди всего этого быстро и ловко научился ориентироваться Андрей. Чужак же чужаком, да еще и по речи заметен, а встал, врос — и всех по именам знает, и у кого что болит… и отвечают же ему. Не как здешнему, но как почти своему. Этому нужно было учиться, и Антон учился — всему, сразу.
В общем, очень насыщенной оказалась неделя… А утром воскресенья Антона разбудили топотня, возня и какие-то странные звуки: бух… бух… бац… ДЫЩ!
Антон сел, расстегнул спальник, продрал кое-как вежды и высунулся в соседнюю комнату. Нас что, наконец-то местные бить пришли? — подумал он спросонья.
Нет, там были не местные. Там наматывали медленные круги друг против друга Костя и Андрей. Оба голые до пояса, оба в боксерских перчатках. Из-за перчаток звуки и разнились между собой: глухое «бух» получалось, когда удар приходился в блокирующую руку, чуть более звонкое «бац» — когда он приходился в перчатку, а «дыщ!» обозначало попадание в корпус. Антон заметил, что Костя почти не задействует левую.
— На чем я теперь держусь, — тихо сказал Костя, наступая (бух-бух, бац-бац!), — так это на том, что Бог есть любовь.
— Если это любовь, — назад Андрею отступать было некуда, и он отходил по кругу влево, прощупывая (бац-бац!) Костину оборону, — то с моим пониманием любви это ничего общего не имеет. Доброе утро, Антон…
— Ну и почему это (бац-бац!) меня должно парить? Ты спросил, как я это (бух!) ощущаю. Вот так и ощущаю!
Бац-бац-бух-ДЫЩ! Костя согнулся пополам и задышал ртом.
— Извини. — Андрей тронул его за плечо.
— Ничего. Сам брюхо запустил. — Костя, морщась, выпрямился. — Доброе утро, Тоха.