Мир приключений 1957 г. № 3.
Шрифт:
Сидя в своей богадельне, Ордынцев знал все о графе Пальффи и не прощал дочери ничего из того, что знал о нем. Он и сам был когда-то конный спортсмен и сейчас, дергая жилистой шеей, будто заново переживал ту неслыханную обиду, которую нанесла ему дочь, даже не познакомив его со своим возлюбленным. А он все знал: сын Пальффи находился в смертельной вражде со своим отцом, генерал-полковником венгерской армии Пальффи-Куинсбэри Артуром. Отец был коннозаводчик, влюбленный в английскую кровь. И ссора-то у отца с сыном началась с того, что восемнадцатилетний шалопай тайно скрестил лучшую
Мешая прошлое с нынешним, Ордынцев называл несметного богача Пальффи-Куинсбэри чуть ли не кличкой: «Старым Q», сына его — сорванцом и персидским бродягой. И только однажды лицо его посветлело — он заговорил об одном из скакунов софийской конюшни Джорджа:
— Там у него стоял необычайно авантажвый Арбакеш!..
Немалого усилия стоило полковнику Ватагину вернуть каппелевца к судьбе его дочери.
— Она была недовольна жизнью? — спрашивал Ватагин.
— Она не попала в Париж… Не я этому виной! Ее судьба — София, Пловдив, Варна…
— Ее личная жизнь сложилась неудачно?
— Слишком много мужчин.
— Но был один, которого она искала всю жизнь…
— Бред сивой кобылы.
— То есть как же?
— Да так. Это вы о поисках поручика Леонтовича? Враки! — Старик протер запотевшие очки. — Параличный жених здравствует в Старой За горе. Чего там его искать — эка невидаль! Марина ему аккуратнейше помогала. Навещала его по воскресеньям. Как же оставить убогонького! Вот отца родного заточить в богадельню — это раз плюнуть…
Ватагин грузно поднялся. И старик тотчас тоже вскочил, подобрался.
— Вдумайтесь и отвечайте: вы утверждаете, что она не искала поручика Леонтовича и что ей даже… не казалось, что она его ищет?
Ордынцев ответил по-военному быстро:
— Не могу знать!
— Ну, а предполагать?
— Если вы настаиваете… Может быть, она интересничала, набивала себе цену в ожидании жениха.
— А еще что может быть?
Ордынцев оглянулся, чтобы еще раз убедиться, что его никто не слушает.
— Я от представителя победоносной русской армии ничего скрывать не буду. И покорнейше прошу учесть, когда вы будете решать кашу судьбу, что я ничего не скрывал, даже в мыслях не скрывал.
— Я прошу вас говорить откровенно, — терпеливо сказал Ватагин.
— Психопатка! — громко прошептал Ордынцев. — Все знают, что психопатка, но… с уголовщиной. Она до войны связала свою судьбу с крупным международным аферистом, попросту говоря, с вором. Француз он… Был громкий процесс, еще в Константинополе. Ей удалось избежать огласки, даже не фигурировала на суде. С кем она расплачивалась, чем она расплачивалась — не знаю. Но теперь-то вы понимаете, почему она не в Париже? Она боялась встречи с этим французом.
— При чем же тут поиски Леонтовича?
— Пальффи мог узнать ее тайну. Эти проходимцы всегда знают всё. А Марина больше всего боялась тюрьмы. Боялась, что ее имя свяжут с именем вора.
— И все-таки, при чем тут Леонтович?
Старик помолчал. Проглотил слюну и снова помолчал. Видимо, он чего-то опасался.
— Я могу вас уверить,
— Я думал… Прошу вас запомнить, что это не факт, а я только думал. У нас тут есть досуг для размышлений… — Старик странно хихикнул. — Это шантаж. Может быть, Пальффи — одного поля ягода с этим французским каторжником? Может быть, он сам выдумал для нее эти поиски жениха, чтобы прикрыть какие-нибудь свои уголовные аферы? Не правда ли? Ведь почему-то она мне заплатила, то есть единственный раз она дала мне деньги, когда просила, чтобы я не проболтался, что Леонтович в Загоре… И я молчал. Учтите — вам первому… Думаю, все рушится. Думаю, теперь-то уж ей все равно.
— Можете быть свободны, — сказал Ватагин.
Ордынцев пошел к двери и вдруг задержался. Ничего не осталось от его военной выправки.
— Я попрошу у вас, господин полковник, соли.
— Что?
— Горстку соли прошу, дайте великодушно. — Он нищенски и добровольно унижался.
Никогда не любил Иван Кириллович прятать на допросах свой взгляд на веши. Тяжеловатый и ленивый в движениях, он был приветлив с людьми, зная, что страх редко рождает правду. Но если кто-либо вызывал в нем чувство брезгливости, он не скрывал этого.
— Выйдите к моей машине. Я прикажу адъютанту, он даст… — отчетливо произнес он, глядя на колючие желтые усы старика. — Кстати, скажите, не помните ли вы, как в январе 1919 года вы, каппелевцы, отступали по временному мосту через реку Иркут?
Держась за ручку двери. Ордынцев прислушался к вопросу, улавливая за ним что-то опасное для себя, как слышит недоброе в вое ветра голодный зимний волк. Он ничего не мог припомнить особо порочащего его в ночь перехода через Иркут. Да, они, помнится, грабили — свои же не пустили их в город. Да, помнится, расстреляли каких-то ремонтных рабочих, когда проходили в обход у взорванного моста…
— Простите, не припоминаю.
— Хорошо. Идите.
Ватагин-то помнил. Он хорошо помнил, как в Иркутске их загнали на запасный путь рядом со взорванным мостом. Там и зазимовали шестьдесят котельщиков с семьями. И осталась навсегда зарубкой в душе та последняя ночь, когда уходили пьяные каппелевские арьергарды, и тех, кого застигли в теплушках, вывели на высокий берег и расстреляли. В ту ночь убили отца Ватагина и старшего брата. Тогда Ватагин вступил в партию, стал коммунистом.
Через полчаса, подходя к своей машине, Ватагин постарался не заметить кулечек соли в руках Ордынцева. Молча уселся. Шустов давно таким не видел полковника.
— Покажи-ка альбом господину Ордынцеву…
Он, можно сказать, даже и не глядел на то, как дрожащими руками старик листал альбом, разглядывал свою стародавнюю ярославскую молодость, круг родной семьи, забытые лица знакомых архиереев, прокуроров, полицмейстеров. Когда же дошло дело до балканского мужчины в семи его вариантах, полковник только кратко осведомился:
— Леонтович?
— Ничего общего, — ответил Ордынцев.
— А этот?
— Ничего похожего.
— А этот?
— Вы мне показываете одного и того же, но это не Леонтович. Я не знаю такого человека.