Мир приключений 1957 г. № 3.
Шрифт:
Валя перебила мои мысли вопросом:
— Как вы стали следователем, Володя?
Я усмехнулся:
— Как обыкновенно становятся кем-нибудь. Частью по влечению, частью случайно.
— А где на следователя учатся?
— Я вот учился на биологическом.
— И только?
— Нет, еще кое-где… Андрей Николаевич все еще на меня сердится, что я с биологического ушел?
Валя усмехнулась:
— А вы все еще его боитесь?
— Я лишних полгода учился на биофаке, чтобы не рассердить его.
Валя откусила
— Только для этого? — спросила она.
— Нет, — сказал я улыбнувшись, — еще, чтобы с вами не расставаться. Я был очень влюблен в вас, Валя.
Снова иголка ходила в крепких и подвижных ее пальцах. Верещал сверчок, за окном монотонно шумел дождь.
— Я помню, — сказала Валя. — Я, правда, была девчонкой, но тоже была в вас влюблена. Мне только было очень обидно, что вы такой белобрысый.
Я не нашелся что ответить и снова стал раскачиваться в качалке, прислушиваясь к свисту ветра и шуму дождя за окнами. Я посмотрел на часы: было начало одиннадцатого, уже мог прийти ответ из Москвы. Принесут мне радиограмму из штаба или решат подождать до утра? Жалко, я не предупредил, что мне она нужна срочно.
— Что вы на часы смотрите? — спросила Валя.
— Мне должны кое-что принести из штаба, — сказал я и, помолчав, добавил: — Ух, какой дождина!
— Когда вспоминаешь детство, — сказала Валя, — лето представляется одним солнечным днем. Раньше как будто и ненастных дней не было. А теперь вот… — Она помолчала. — Говорят, дожди потому, что война. Вы всему учились, Володя, скажите: может это быть?
— Валя, — спросил я, — Якимов хорошо знал немецкий язык?
— Якимов? — Валя подняла глаза и внимательно на меня посмотрела. — Он переводил что-то папе. Журналы, я видела, читал.
— А вы не видели, чтобы он писал по-немецки?
— Не помню. — Нахмурившись, она минутку подумала. — Нет, не помню.
— Жалко… А насчет дождей очень возможно. Хотя наука этого не подтверждает.
Валя снова склонилась над работой, но через минуту снова подняла на меня глаза:
— Скажите прямо, Володя: может, вам нужно спокойно подумать? Я ведь могу сидеть тихо и не мешать. Мне только не хочется уходить в кухню — там неуютно, огромная печь, горшки, ведра и дождь бьет прямо в окно.
— Сидите, Валя, — сказал я. — Мне приятно, когда вы разговариваете со мной.
— Мне тоже приятно, — сказала Валя. — Мне очень надоело, что не с кем разговаривать.
Когда я смотрел на нее, закутанную в пуховый платок, склонившуюся над шитьем, мне трудно было поверить, что это она скрывалась от немецкой разведки, шла мимо полицейских постов. Очень знакомая девушка сидела передо мной. Та самая, с которой я ходил в театр и подолгу потом разговаривал у крыльца. Та самая, с которой я ехал тогда, весной, в автобусе и которая поцеловала меня так неожиданно. Удивительно мало она изменилась! И можно подумать, что
— Не понимаю, — сказал я, — почему вам не с кем было разговаривать? Ну, Якимов был молчальник, но Вертоградский ведь человек веселый, живой…
Валя чуть заметно передернула плечами. Мне даже смешно стало, как люди мало меняются. У нее и прежде была эта привычка передергивать плечами, я отлично помнил.
— С ним вот так, попросту, не поговоришь, — сказала она. И добавила неожиданно: — Я поэтому за него и замуж не пошла.
— Ах, вот как? — сказал я. — Об этом был у вас разговор?
— Был однажды… — неохотно сказала Валя.
— Давно? — спросил я.
— Собственно говоря, два раза: один раз — давно, когда мы только что сюда переехали…
— Ну, а вы тогда что?
— Я отшутилась.
— А второй раз?
— Второй раз — совсем недавно. Позавчера.
— Ну, а вы что?
— Я опять отшутилась.
Наверху скрипнула дверь. По лестнице неторопливо спускался Костров.
— Поспал немного? — спросила Валя.
— Я не спал, — хмуро ответил Костров.
— Чаю согреть?
— Согрей.
Валя ушла на кухню. Костров прошелся по комнате, потом взял стул и сел против меня. Я привстал и предложил ему сесть в качалку, но он отрицательно покачал головой. Он был хмур и сосредоточен. Он очень горбился — заметно постарел за эти годы. А может быть, его последние дни согнули? Очень утомленное было у него лицо. Я сидел и ждал, что он скажет, но он молчал.
Чтобы начать разговор, я сказал:
— Мы с Валей вспоминали давние времена.
Он пропустил мои слова мимо ушей и заговорил о своем:
— Я не собираюсь вас учить, Владимир Семенович, но время идет. Быть может, Якимов как раз сейчас пробирается в город. Вы не собираетесь его преследовать?
Я отлично понимал, как его должен был раздражать мой спокойный вид и монотонное покачивание качалки. Как я мог ему объяснить, что именно здесь, в этом доме, я был сейчас нужнее всего! Не мог же я рассказывать ему о своих подозрениях…
Я нагнулся вперед и положил руку старику на колено.
— Андрей Николаевич, — мягко сказал я, — если я сижу здесь, в качалке, то потому только, что ничего другого сейчас нельзя или не следует делать.
Костров утомленно качнул головой. Вряд ли он верил мне, но, наверно, понимал, что спорить со мной не может, и примирился. Он по-стариковски пожевал губами и заговорил негромким, усталым голосом:
— Это не важно, что я работал над вакциной много лет и вся работа моя пошла прахом, но, Владимир Семенович, ведь вакцина уже была создана, ведь где-то в госпиталях лежат люди, которые завтра умрут, а могли бы не умереть! На восстановление вакцины, если не вернуть дневников и ампул, уйдет много времени…