«Мир приключений» 1963 (№09)
Шрифт:
Так, по крайней мере, представилось Нэйлу, когда его привезли сюда. Он осмотрелся исподлобья и опустил голову. Больше не хотелось смотреть…
В блоке ему указали пустую койку. Он сел на нее, продолжая думать о своем.
Прошло с полчаса. За спиной раздались негромкие голоса, вялое шарканье и стук деревянных подошв. Заключенные вернулись с работы.
Очень худые и бледные, двигаясь почти бесшумно, они обступили новичка.
— Ты кто, кэмрад?
— Англичанин.
— Здесь найдутся земляки. Танкист? Летчик?
— Моряк.
— Олафсон, эй! Новый тоже моряк!
Сидевший
Новым своим товарищам Нэйл отвечал коротко, неохотно. Да, моряк. Судовой механик. Сейчас привезен из Финляндии (по слухам, она выходит из войны). Попал в плен на Баренцевом. Но довелось побывать и на других морях. Поносило, в общем, по свету.
Он замолчал.
— Эге! — сказал кто-то. — Не очень-то разговорчив!
— Англичанин! — пояснил другой. — Все англичане таковы.
— Но ведь он еще и моряк! Я думал: каждый моряк любит порассказать о себе. Судил по нашему Олафсону.
Старик на соседней койке опять улыбнулся Нэйлу.
До войны в любом норвежском, шведском и финском порту знали Оле Олафсона и с уважением произносили его ими. Он был прославленным лоцманом. Чуть ли не с закрытыми глазами мог провести корабль вдоль побережья Скандинавии шхерами и фьордами.
А в концентрационном лагере он стал знаменит как рассказчик. Без преувеличения можно сказать о нем, что он спас рассудок многих людей. Недаром один из военнопленные, бывший историк литературы, дал ему прозвище: лагерная Шахеразада.
Когда Олафсон начинал рассказывать, люди забывали о том, что они в неволе, что сегодня похлебка из свеклы жиже, чем вчера, а Гуго, надсмотрщик, по-прежнему стреляет без промаха. На короткий срок они забывали обо всем.
Был час на исходе мучительного, старательно регламентированного дня, когда узники получали наконец передышку — возможность располагать если не собой, то хотя бы своими мыслями.
И, чем тягостнее, чем безумнее был прожитый день, тем чаще вспоминали Олафсона. Из разных углов барака начинали раздаваться голоса, тихие пли громкие, просительные или требовательные:
— Ну-ка, Оле!.. Историю. Оле!.. Расскажи одну из своих истории, Оле!
Запоздавшие поспешно укладывались. Гомон стихал.
То был час Олафсона.
Он рассказывал неторопливо, делая частые паузы, чтобы прокашляться или перевести дух. Тихо в бараке было, как и церкви. Лишь за стеной лаяли собаки да хрипло перекликались часовые, сидевшие у пулеметов на сторожевых вышках.
Наверняка кто-нибудь из блокового начальства, скорчившись, зябнул под дверью. И зря! Ведь морские истории Олафсона были о таких давних-давних временах!..
2
Была одна особенность у Олафсона как рассказчика: он вел повествование неизменно от первого лица.
Выглядело это так,
Один дотошный слушатель, из тех, кто и на солнце выискивает пятна, усомнился в его личном знакомстве с пиратом де Сото.
— Не сходится, Оле, никак не сходится, извини! — Он с сожалением развел руками. — Ты не молод, конечно, но де Сото, я читал, повесили еще в первой половине девятнадцатого века.
— Я свел знакомство с ним у подножия его виселицы, — невозмутимо ответил Олафсон.
Но тут обитатели барака дружно накинулись на придиру и заставили его замолчать.
По обстоятельствам своей жизни Нэйл был недоверчив. Кроме того, он был начитан. Он знал, например, что знаменитые гонки чайных клиперов происходили в пятидесятые и шестидесятые годы прошлого столетия, то есть лет за двадцать до рождения Олафсона.
Но, слушая его, Нэйл забывал о датах. Обстоятельное повествование неторопливо текло, каждая деталь играла, искрилась, будто морская рябь на солнце. И даже смерть в рассказах Олафсона была не страшная и быстрая, как порыв внезапно налетевшего ветра!
Какой контраст с тем тоскливо-серым, пропахшим дымом, что подстерегало здесь, в концлагере! Недаром надсмотрщики самодовольно повторяли: «Из нашего лагеря единственный выход — через трубу дымохода!»
Первая морская история, которую Нэйл услышал от Олафсона, была о чайных клиперах.
— Вы скажете, пожалуй, что мне не повезло в тот рейс, — так начал Олафсон. — Меня взяли не на «Ариэль», а на «Фермопилы». Юнгой, юнгой! — быстро добавил он, косясь на копку, где безмолвствовал придира. — А первым пришел «Ариэль». От Вампоа мы шли почти вровень. Ну и натерли же мозоли, управляясь с парусами! Но за мысом Доброй Надежды он взял круче к ветру и вырвался вперед…
То было время, когда Англия ввозила в Китай опиум, а из Китая вывозила чай.
Чаеторговцы были заинтересованы в скоростной доставке первоклассного китайского чая. Для этого строились специальные легкие, на диво быстрые корабли. Корпус их был едва заметен под многоярусным парусным вооружением. Это и были так называемые чайные клипера.
Обгоняя друг друга, они проносились от Вампоа на юге Китая до причалов восточного Лондона.
Чаеторговцы расчетливо подогревали азарт гонок. Капитанам и матросам сулили большие премии. По пути следования безостановочно работал телеграф. Заключались пари. Люди дрожащими руками развертывали по утрам газеты. Кто из фаворитов впереди? «Тайпинг»? «Фермопилы»? «Ариэль»? «Огненный крест»? «Летящее острие»?
Гонки чайных клиперов были как бы апофеозом парусного флота…
— И все-таки самыми быстроходными были «Фермопилы», — сказал Олафсон. — Почему же тогда «Ариэль» обставил нас? Я отвечу. Да потому лишь, что капитан его был умница, знал всякие хитрые мореходные уловки. Попался бы нам такой капитан! Ого! Знайте, — с воодушевлением продолжал моряк, — что при самом слабом ветерке, когда можно пройти вдоль палубы с зажженной свечой, «Фермопилы» шли семь узлов! — Он выдерживал драматическую паузу. — Да, друзья, семь узлов! А в ровный бакштаг, под всеми парусами, клипер делал без труда тринадцать узлов, руль прямо, и мальчик мог стоять на штурвале!