Мир Приключений 1963 г. №9
Шрифт:
А в воде их поджидала пирайя. Слыхали с такой рыбке? Нет? О! Будет пострашнее аллигаторов! Небольшая, не длиннее селедки, но на редкость свирепая и прожорливая. Своими глазами видел, как стая этих рыб набросилась на весло, опущенное в воду, и выкусила из него целый кусок. Мне рассказывали, что у некоторых индейских племен — только не у Огненных. Муравьев, это я точно знаю, — принято опускать мертвецов в реку, чтобы пирайя обглодала их до костей. Занимает всего несколько минут. Потом скелеты красят и вывешивают у входа в
Не зря я упоминаю об этих пирайях. До них еще дойдет черед!
Ну, стало быть, наш поев ковчег, безмятежно шлепая плицами, подвигался себе по реке Рере, чтобы в положенное время свернуть и устье Тракоа. Происшествий никаких! Население ковчега ело, пило, пело, плакало, переругивалось, хрюкало, кудахтало.
Тишина на пароходе наступала только ночью. Но тогда над водной гладью начинали звучать голоса болот и тропического леса.
В ночь накануне встречи с “Летучим голландцем” мне было не до этих призрачных голосов — я находился в машинном отделении. Вдруг команда: “Стоп! Малый назад!” И потом по переговорной трубе меня вызывают на мостик, а голос у капитана, слышу, злющий-презлющий.
“С чего бы это он?” — думаю.
Ну, вытер руки паклей, выбрался наверх.
Корабль покачивается посреди реки, удерживаясь на месте ходами. По обеим сторонам — черные стены леса. Плес впереди сверкает, как рыбья чешуя. Ночь безлунная, но звездная, полная, знаете ли, этого странного колдовского мерцания, мелькающих в воздухе искр.
Оказывается, второй помощник, стоявший вахту, по ошибке свернул не в то устье.
И сделал это, заметьте, уже давно — почти сразу после захода солнца.
Парень был молодой, самонадеянный. Прошел, наверно, миль двадцать пять вверх по реке, принимая ее за Тракоа. Спохватился, лишь когда рулевой сказал ему: “Что-то долго не открывается пристань на правом берегу”.
Там, знаете ли, принято в ожидании парохода зажигать факелы и размахивать ими среди зарослей, чтобы облегчить подход к пристани.
Пристань должна была открыться на двадцать второй миле от устья. Тогда, совладав со своим мальчишеским самолюбием, второй помощник приказал разбудить капитана.
Впрочем, скажу вам, в бассейне Амазонки заблудиться не мудрено. Все эти реки и речушки похожи ночью друг на друга, как темные переулки, в которые сворачиваешь с главной, освещенной, улицы.
Но, когда капитан пробормотал; “Аракара”, мне, признаюсь, стало не по себе.
Ни поселков, ни плантаций на реке Аракаре нет. По берегам ее живет племя Огненных Муравьев. С недавнего времени их стали подозревать в каннибализме.
Аракара по-настоящему еще не исследована. Да что там Аракара! Даже такая река, как Бранку, в общем уже обжитая и протяженностью с триста миль, до сих пор не положена на карту.
“Ничего не видно, — сказал капитан, опуская бинокль. — Зато слышно
Ночь в тех местах не назовешь тихой. Воздух дрожмя дрожит от кваканья миллионов лягушек. По временами доносится издалека мучительный хрип, словно бы кто-то умирает от удушья. Это с отмели подает голос аллигатор.
Но над кваканьем и хрипом аллигатора господствует ужасающий рев. Сто львов, запертых в клетке, не смогли бы так реветь. Да что там львы! Я всегда рисовал в своем воображении ящера, который очнулся от тысячелетнего сна и оповещает об этом мир, выползая из своего логовища.
Но это всего лишь обезьяна-ревун. Просто разминает себе легкие перед сном, забравшись на свой “чердак”, то есть на самую верхушку дерева.
“Ну? — поторопил меня капитан. — Слышите?”
Да! Что-то необычное примешивалось к этому хору. На болоте, в лесу, словно бы отбивали такт!
Мне вспомнился Шеффилд. Так работает паровой молот. Но, конечно, здесь это сравнение было ни к чему.
“Индейский барабан”, — пробормотал капитан
“Скорее, топот многих ног”, — возразил помощник.
“Пляска духов!” — вполголоса сказал рулевой.
Мы переглянулись.
Я, конечно, знал об этой священной пляске. По слухам, ее совершают раз в году, в безлунные ночи, на специально расчищенных полянах. При этом приносятся человеческие жертвы. Толковали о том, что Огненные Муравьи прячут в недоступных зарослях своего идола, по-видимому, нечто вроде мексиканского Вицилипуцли, бога войны. И культ его, древний, кровавый, сохраняется в строжайшей тайне.
Я расстегнул последнюю пуговицу на рубашке.
Ну и духота!
В машинном отделении — сто два градуса по Фаренгейту, но наверху немногим лучше. Неподвижный воздух наполнен запахами гниения, ила, застоявшихся испарений болота.
Громадные, пятидесятиметровые, деревья протянули над рекой ветви, с которых свисают плети лиан.
Под этим лиственным пологом чувствуешь себя так, будто тебя засадили внутрь оранжереи. Не хватает воздуха, рубашка липнет к телу, сердце выбивает тревожную дробь. И выйти нельзя! Заперт на замок!
Прислушиваясь к грохоту барабанов — если это были барабаны, — наш рулевой зазевался. “Камоэнс” стал лагом к течению, потом ударился бортом о песчаный перекат.
От сильного толчки пассажиры проснулись.
Тотчас изо всех закоулков “Камоэнса” понеслись протяжные, взволнованные жалобы:
“Где мы? Почему мы стоим? Мы тонем?”
Капитан сердито обернулся к помощнику:
“Заставь их замолчать!”
Тот сбежал по трапу.
Но, вероятно, он сболтнул о пляске духов, потому что жалобы стали еще громче. Страх, как головешка на ветру, перебрасывался по палубе из конца в конец, разгораясь сильнее.
И вдруг шум стих. Только плакали дети, а матери вполголоса унимали их.