Мир Реки: Магический лабиринт
Шрифт:
Так вот этики утверждают, и могут это доказать, что даже самые генетически неподатливые натуры, даже подвергшиеся самой суровой обработке личности способны освободиться — хотя бы отчасти — из своей клетки, вырваться за рамки той формы, в которой они были отлиты. То, что это удается лишь избранным, этики объясняют наличием свободной воли и демонстрацией ее возможностей. Зажатые в тиски, связанные путами люди не хотятменяться. Они счастливы в своем убожестве.
— И этики могут это доказать?
— Да. Хотя я должен признать, что недостаточно образован, чтобы
— То есть абсолютной и окончательной уверенности у тебя нет, не правда ли? — спросил Бёртон. — Ведь до тех пор, пока ты не в состоянии точно оценить представленные ими доказательства, ты не можешь знать доподлинно, что их открытия истинны?
— Ну, если так поставить вопрос, то конечно. Но некоторые вещи приходится принимать на веру.
Бёртон громко расхохотался.
— Если тебе не хватает умения, чтобы самому произвести исследования, откуда ты можешь знать, что прочитанное тобою в книгах по химии, или астрономии, или биологии — правда? — покраснев, воскликнул американец. — Как ты можешь утверждать какие-то истины, не будучи в силах воспроизвести опыт? И даже если ты его воспроизведешь, то вполне можешь ошибиться или склониться к противоположной точке зрения, потому что…
— Потому что я склонен к ней генетически? — насмешливо перебил его Бёртон. — Потому что я запрограммирован верить в то, а не в иное?
— По-твоему, выходит, человек вообще ни во что не может верить!
— Правильно, — согласился Бёртон.
— Но ты сам высказывал немало мнений, основанных на наблюдениях других людей, когда жил на Земле. И зачастую совершенно неверных мнений.
— Это было на Земле.
Собеседники ненадолго умолкли. Женщины между тем разговаривали о своих матерях. Но Фрайгейт заметил, что Софи одновременно прислушивается и к их беседе. Она подмигнула ему и махнула рукой, чтобы он не прерывался.
Фрайгейт вновь подхватил тему разговора, словно мяч, с которым он собирался сделать девяностоярдовую пробежку.
— Году в тысяча девятьсот семьдесят восьмом, если не ошибаюсь, — осторожно начал он, — я прочел в книге по психологии, что один из десяти человек рождается лидером. Авторы предполагали, что это генетически определенная черта. Этики доказали правдивость их предположения и даже определили генетический комплекс, ответственный за эту черту.
В той же книге говорилось, что десять процентов homo sapiens всегда испытывали склонность к гомосексуализму. Подчеркиваю — склонность. Не все десять процентов были гомосексуалистами на практике, но тенденция тем не менее сохранялась. Так обстояли дела, когда этики начали создавать архивные записи человечества. Предположительно так было и на заре рода человеческого.
Итак, склонность к гомосексуализму определена генетически. Меня особенно заинтересовал этот факт, потому что в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, вернее даже раньше, воинствующие гомосексуалисты заявили, будто их сексуальная ориентация — результат сознательного и свободного выбора, будто они специально стали такими, поскольку предпочитают именно этот способ сексуальной жизни.
Тогда получается, что, достигнув определенного возраста, мы сами осмысленно
— А как же быть с теми… — начал было Бёртон.
— Ты собирался спросить: как быть с теми, кто, имея гомосексуальные наклонности, ведет себя как гетеросексуал? И как быть с бисексуалами? Или с теми, кто женится на женщине, однако имеет гомосексуальную связь на стороне? Существуют разные степени гомосексуальности… и гетеросексуальности, естественно, тоже. А потом, когда в обществе было опасно открыто быть гомосексуалистом, людям приходилось скрывать свои наклонности. Но в любом случае гомо- и гетеросексуальность не являются предметом выбора. Это качества врожденные.
Кстати, с точки зрения этики здесь нет разницы. Гомосексуализм как таковой не имеет отношения к морали. Личность его не выбирает. Важно то, что она делает со своей гомо- или гетеросексуальностью. Вот это уже вопрос моральный. Насилие и садизм являются злом вне зависимости от того, гомосексуалист ты или нет.
— Вы так громко говорите, — вмешалась Софи, — что я не могу вас не слушать. Так вы, стало быть, рассуждаете о свободе воли, предопределении, генах и выборе? Меня ужасно интересовали все эти вопросы, когда я училась в колледже. Интересовали по-настоящему. Я страстно спорила, я с наслаждением злилась на тех, кто со мной не соглашался, обзывая их тупыми козлами. Но, окончив колледж, даже немного раньше, я поняла, что… в общем… глупо думать, будто философские споры могут что-либо решить. Они бесконечны, ибо окончательных и неопровержимых решений не существует. Такие споры могут быть занятны — но бесплодны. Умозрительны. Увы, но это так. Поэтому я прекратила в них участвовать. Если кто-то хотел обсудить со мной философский вопрос, я просто меняла тему разговора или разворачивалась и уходила, хотя и старалась не выглядеть грубой.
— И ты была права! — воскликнул Фрайгейт. — Безусловно права! Но суть-то в том, что этики вынесли эти вопросы за рамки дискуссий. Они доказали свои утверждения. Мы больше не блуждаем в потемках!
— Возможно. Тут я не могу не согласиться с Диком. Возможно. Но это не важно. Как говорил Будда? «Трудитесь о собственном спасении с великим тщанием». Кем бы этот господин или госпожа Тщание ни были. Я долго искала господина Тщание, даже позаимствовала для этого у Диогена фонарь. Впрочем, древний грек в нем и не нуждался. Если он сам был честен, зачем ему искать честного человека?
В общем, все мы, как заметил Дик, ведем себя так, словно обладаем свободой юли. Поэтому какая нам разница, существует ли она на самом деле? Я, например, знаю, что я — и только я — ответственна за нравственность своего поведения. Наследственность, среда — все это оправдания. А оправдания и алиби я презираю. Раса, национальность, племя, родители, религия, общество — тоже оправдания. Я сама решаю, кем мне быть. Вот и весь разговор!
— И поэтому ты сожгла вчера суфле? — осведомился Фрайгейт. — Ты не просто забыла про него — ты решила его кремировать?