Мир среди войны
Шрифт:
Расположившись на постой, несколько человек пошли к морю посмотреть, как разбиваются о берег волны прибоя. Глядя на бескрайнюю зыбкую гладь, Игнасио пытался представить, что за земли лежат там, вдали, за четкой линией горизонта. Будь это возможно, он сел бы на корабль и отправился в поисках приключений навстречу новым мирам, новым людям с их диковинными обличьями и обычаями, зажил бы яркой, полнокровной жизнью. Ему вспомнился Синдбад-мореход и его поразительные приключения; он чувствовал, что безбрежная и однообразная морская пустыня таит чудеса, не уступающие никакому вымыслу.
Зазвонил колокол, и, во главе со своим набожным командиром, окруженные толпой, гипускоанцы построились на площади для молитвы. Слабый голос
104
Молись за нас (лат.).
105
Агнец (лат.).
Глядя на Лисаррагу, Игнасио вспоминал слова добровольца: «Дону Мануэлю Бог не нужен, ему война нужна…» В чем таилась причина вражды между воинственным священником и набожным генералом, между пастырем террора и перебирающим четки военным?
Какие разные люди собрались под белым стягом! Благочестивые, чистые душой бывшие члены братства святого Луиса Гонзаги; карлисты по крови, сыновья ветеранов тридцать третьего года; юноши, искавшие приключений и мечтавшие стать героями; беспутные отпрыски знатных семей; маменькины сынки, провалившие летние экзамены и бежавшие из дома в страхе перед родительским гневом; дезертиры; авантюристы, слетавшиеся отовсюду, как трутни к улью; люди, жаждавшие мести: кто в расчете на вознаграждение, а кто – чтобы отомстить за поруганную честь сестры, соблазненной каким-нибудь либералом; многих приводила сюда тоска по битвам и сражениям, но большинство шли сами не зная почему, следуя примеру других; много здесь было людей грубых, немало – отчаявшихся; большинство же тех, кто жил без определенных занятий. Были здесь дети обедневших старинных родов: Мухика, Авенданьо, Бутрон, чьи предки столетия назад, засев, как стервятники, в своих родовых гнездах, опустошали окрестные деревни и села и бросали вызов городам, что, подобно осьминогам, тянули жадные щупальца к их владениям, и вновь и вновь посылали своих наемников-крестьян против подлых торгашей. Приглушенное эхо старых распрей звучало здесь с новой силой.
Стоило ли сводить все это народное движение, вышедшее из лона народа, кристаллизовавшееся из той бесформенной протоплазмы, из которой формируются нации, стоило ли сводить все это из глубин народных растущее движение к подразделениям национальной милиции, ограничивать его рамками тех упорядоченных армий, что возникали в борьбе за становление наций? Стоило ли пытаться подчинить иерархической дисциплине, установить нисходящую подчиненность среди этой массы, организованной снизу вверх? Бессмысленная затея – объединить рассеянные отряды в армию, подчинить неясные устремления каждого четкой программе!
Разве знали эти люди, откуда и куда они движутся, что несут в себе?
Восстание, прекрасное уже само по себе, быстро набирало силы в краях старинных вольностей, прежде всего в древнем Арагонском королевстве, несколько меньше в Леоне и Наварре. Отважные люди организовывали отряды, естественно становясь в их главе и ограничивая свои действия пределами своей земли, и так мало-помалу, как тянущаяся вверх поросль, карлистское войско росло и крепло, меж тем как кантоналисты упорно
Шаткое единство испанского королевства подверглось новому испытанию; сыны Пиренеев и Эбро восстали против сынов Кастильской месеты.
В тот вечер Игнасио и его товарищи слушали рассказ о сражении при Эрауле, о победе, одержанной мальчишками, бросившимися в бой вопреки приказу командира, о победе, одержанной энтузиазмом вопреки дисциплине. Как бились их сердца, когда они слушали про штыковую атаку и им виделся Лисаррага, кричавший: «Слава Господу! Смерть приспешникам сатаны!» – и все бежали вперед, крича: «Слава Господу! Вперед!» С каким горячим чувством относились наваррцы к своим командирам, особенно к Радике! Они любили вожаков, которых выдвигал сам народ, а не тех, которых назначал король, тех, которые на деле могли бы доказать, что занимают свое место по праву и по праву пользуются уважением. Разве мог сравниться с ними главнокомандующий Доррегарай – эта кичливая разодетая кукла – с его пышной бородой и рукой на перевязи.
Настроение у всех было радостное, приподнятое; ведь это их порыв, их неожиданная атака позволили овладеть неприятельским орудием. Неожиданность! Может быть, это и было главное в настоящей войне?
Разбившись на кружки, добровольцы рассказывали друг другу, как и почему каждый ушел в горы.
– Я, – говорил один, – собирался ехать в Америку. А когда все началось, зовет меня отец и говорит: «Дела хуже некуда, такие, мол, времена настали; сам знаешь, народу много, а земли мало; да и дорога тебе недешево обойдется… Давай, ступай-ка повоюй, поучись жить». А мне только того и надо было!..
– Ну, а меня поначалу не хотели пускать, а как увидели, что все идут, каждый день, – так что ж я, выходит, хуже?… Куда все, туда и я… Мне еще дед говорил: «Знал бы ты, что это за штука – война!..» Может, и я, когда состарюсь, смогу так же сказать.
– А мне все говорили: бездельник, оттого и идешь…
– Слушай, что я скажу! По мне уж лучше такая, даже самая рассобачья жизнь, чем работать. Тут ведь не знаешь, ни где спать придется, ни где завтра окажешься, ни что со всеми нами будет… да и мир можно повидать.
Древние инстинкты влекли их к этой бродячей, разбойничьей жизни; в этих инстинктах, дремавших в нетронутой глубине их душ, оживали души их отдаленнейших предков.
Игнасио с головой погрузился в однообразную кочевую жизнь батальона. Все здесь было упорядочено; это была не война, а все та же проклятая контора. И тут находилось место мелочным раздорам и склокам; кто-то старался подольститься к начальству, кто-то всех оговаривал, один из добровольцев с видимым удовольствием твердил своему брату-рекруту, что, если бы не тот, он давно бы уже перевелся в другой батальон; пятеро или шестеро кастильцев, пришедших из регулярной армии, чувствуя общее презрение, держались особняком; но, главное, никто не мог похвастать настоящим подвигом.
Поддерживая приятельские отношения со всеми, Игнасио ни с кем не был вполне близок и никого не мог открыто назвать другом. Объединяя всех в один отряд, что-то в то же время их разъединяло; стремясь к поставленной цели, они жили бок о бок только во имя нее; участвуя в одном общем действии, они оставались непроницаемы друг для друга; каждый был замкнут в своем мире. В то же время было и нечто такое, что, превращая их снова в детей, пробуждало в них мелкие детские страсти: ребячливую зависть, ревность, эгоизм. И в то же время какими по-детски радостными были их игры, их невинные развлечения! Как замечательно было, когда, собравшись в маленький хор из четырех-пяти человек, они запевали старые народные песни, звуки которых тянулись, восходя и ниспадая, в своем однообразном чередовании похожие на волнистые очертания гор, всегда одинаковых в своем бесконечном разнообразии.