Мир тесен
Шрифт:
Она отломила от шоколада и поднесла Василию. Тот уклонился. Ему было неловко перед нами. Вообще Ушкало, гололобый и немощный, мало был похож на грозного командира Молнии.
— Ешь! — Женщина решительно сунула шоколад ему в рот. — Он полезный. Как рыбий жир! — На нас взглянула: — А у вас, гуси-лебеди, аммонал не имеется?
— Аммонал? — Мне стало смешно. Я похлопал себя по карманам. — Аммоналу с собой нет, дома забыл, а вот динамита был кусочек, куда ж он подевался…
— Надсмехаешься? — нахмурилась Шура
Неделю мы вкалывали на Морском заводе. На его обширной территории редкий день не ложились германские снаряды. Само собой, это нехорошо отражалось на кабельном хозяйстве. А оно на заводе было изрядно запутанное, траншеи шли криво, кое-где наспех и неглубоко выкопанные. Много тут было мороки.
Даром что мы подводно — кабельная команда — на суше тоже не сидели без дела. С Морзавода, где мы день-деньской долбили неподатливую землю, еле ноги приволакивали в родной снисовский кубрик. А могли и вовсе не приволочь: шестого февраля накрыло нас за доком Велещинского таким огнем, что я подумал, лежа в свежевырытой траншее: сам себе могилку вырыл… прощайте, люди добрые… Пронесло, однако ж.
А вот Алешу Ахмедова задело. Осколок сорвал с него шапку, чиркнул по голове от затылка к уху. Алеша страшно заорал. Радченко, который руководил работами, метнулся к нему, упал рядом, вытащил из кармана индивидуальный пакет.
Повезло Ахмедову: осколок прошел касательно, отметину сделал, но не пробил череп. Положили Алешу в снисовскую санчасть, и он скрючился там под двумя одеялами, затих.
На другой день вечером я зашел к нему, сел рядом, спросил: «Ну, как ты?» Алеша смотрел на меня из-под белых бинтов, намотанных на голову, немигающими глазами и молчал.
— Ты что, не узнаешь? — спросил я. — Или, может, не слышишь?
Оказалось, он и узнал, и слышит. Но, как видно, был напуган и прислушивался к себе, к новым ощущениям. С трудом я разговорил его немного.
— Ты сам откуда, Аллахверды? — назвал я его настоящим именем. — Из Баку?
Он цокнул языком:
— Кировабад знаешь?
— Это бывшая Ганджа, что ли?
— Гэ! — издал он гортанный звук. — Ганджинский район, поселка Анненфельд.
— Анненфельд? — удивился я. — Откуда немецкое название?
— Немцы много жили. Колонисты. Давно жили. Больше сто лет. Теперь, папа пишет, увезли. Другой место живут.
— Понятно. У тебя, наверно, семья большая? Братья, сестры?
— Гэ! Братья, сестры много. Жена есть.
— Жена? — Я подумал, что ослышался. — У тебя есть жена?
— Почему нет? Жена есть, дочка есть. Айгюн зовут.
— Постой, Алеша… Аллахверды… Ведь тебе, наверное, как мне, еще двадцати нет… Мы же в один год призывались…
— Гэ, двадцать лет май будет. Моя
— Понятно. — Я озадаченно покачал головой, вспомнив, что, верно, на востоке рано женятся. — Так ты семейный человек.
Еще я уразумел, что Аллахверды, как и его папа, работал на больших виноградных плантациях, помогал отцу чистить какие-то кягризы (колодцы, что ли), поливал виноградники бордосской жидкостью от грибка с мудреным названием.
— Нам вино нельзя. — Аллахверды-Алеша разговорился все-таки. — Мы из виноградный сок дошаб делали. Урчал варили.
— Урчал?
— Гэ! У вас называется… варенье! Вино не делали. Коран вино не разрешал…
Я придумал: Аллахверды варил урчал и животом всю ночь урчал… И усмехнулся при мысли о том, как заразительна манера Сашки Игнатьева… Впрочем, я и до Сашки рифмовал иногда…
— Нам нельзя вино, — повторил он. — Вино немцы делали. Большой каператив «Конкордия». Коньяк «Конкордия» делали… Меня военкомат призвал, спросил: какой род войска хочешь? Я говорил: виноградный!
Ахмедов открыл большой рот и залился таким жизнерадостным смехом, что я подивился резкому перепаду его настроений. Что-то в нем было от лопоухого ребенка. А ведь он, гм, отец семейства…
— Ладно, — сказал я. — Пойду, Аллахверды. Поправляйся. Кому в команде привет передать?
— Радченко передай! Вся команда передай.
— И Саломыкову? — Я подмигнул ему.
— Саломык не надо! — вскричал он, гневно сдвинув черные брови. — У-у, шайтан! Филаксёр!
— Филаксёр? Это что такое?
Из его объяснений я догадался, что речь идет о жучке, виноградном вредителе. (Много лет спустя в каком-то журнале я наткнулся на слово «филлоксера», это оказалась тля, страшный бич виноградной лозы.)
— Боря! — Он поманил меня согнутым пальцем; я наклонился к нему. — Боря, — зашептал он горячим шепотом, — я тебе хотел сказать. Один раз я гальюн был, Саломык тоже был, меня не видел, а я слышал, он Склянину говорил. Про тебя говорил! Он так говорил: «Я этот студенишка еще покажу». Понимал, Боря?
— А что он хочет мне показать?
Алеша опять раскрыл рот и заржал. Высунул из-под одеял узкую руку и протянул мне. Я легонько ударил пальцами по его ладони.
Техник-лейтенант Малыхин брился перед зеркальцем, прислоненным к гильзе-пепельнице, когда я заявился с просьбой об увольнительной записке.
— Чего ты все ходишь куда-то, Земсков? — недовольно спросил он. — Чего тебе надо?
Он скреб опасной бритвой верхнюю губу, держа себя за вздернутый самолюбивый нос.
— Ничего не надо, — сказал я и невольно потрогал свой плохо выбритый подбородок. Лезвие моей безопасной бритвы давно затупилось, каждое бритье было мукой. — Хочу навестить друзей в лыжном батальоне.