Мир тесен
Шрифт:
И подумал: сегодня поговорю решительно. Поймаю, когда она пойдет шарик запускать, и не отпущу, пока не получу ответа… Ответа на что? Собственно, чего я добиваюсь? Ну, свидания, это ясно. Чтоб наедине. А дальше? Ох, Катька… смеешься моим шуточкам, голову мне вскружила, а когда я пытаюсь поцеловать, упираешься руками мне в грудь и отталкиваешь. Два-три поцелуя перехватил — не густо… И всякий раз, когда прошу о свидании, только хиханьки в ответ… Сегодня поговорю решительно!
День был предпраздничный, шестое ноября. С утра были политзанятия, потом мы работали в снисовском дворе,
Так вот, минут за двадцать до обеда я подстерег Катю у подъезда метеостанции. Она вышла одна в своей потертой шубке не то из кролика, не то из кошки, в зеленом платочке, с шариком в руке. С улыбкой взглянув на меня, вдруг посерьезнела. Наверное, прочла что-то в моих глазах.
— С наступающим, — сказал я.
— И тебя, Боря. Пусти, мне надо…
— Успеешь. Платочек должен быть синенький, а у тебя зелененький. Разве можно?
— Значит, можно, — хихикнула она.
— А когда мне будет можно?
— Что именно?
— Ты прекрасно знаешь.
— Нет. — Она быстро-быстро помотала головой. — Ничего не знаю.
— Слушай, Катя. — Я взял ее за плечи. — Ты прекрасно знаешь, что нравишься мне.
— Да что ты говоришь? — Она так невинно, с таким искренним удивлением смотрела на меня снизу вверх.
— Представь себе. Сам удивляюсь. И мне очень бы хотелось встретиться с тобой не у этого паршивого подъезда…
— Почему паршивого?
— Ладно, у этого замечательного подъезда. То есть не тут, не среди людей и анемометров, а в хорошем, укрытом месте… Чего ты смеешься?
— Среди анемометров, — повторила она и прыснула.
— Катя, сейчас или никогда. Ты должна сейчас дать ответ.
— Боречка, — сказала она жалобно, — ну что ты хочешь от меня? Какой ответ я должна дать?
Я набрался нахальства и сказал на одном дыхании:
— У вас на Красной пустует комната. Вот там давай встретимся.
— На Красной? — Катя помолчала, покачивая шариком туда-сюда. — Боречка, не надо. У нас с тобой и так хорошие отношения…
— Надо сделать их еще лучше.
— Я не знаю, Боря. — У нее был страдальческий вид. — Там холодно, не топлено…
— Катя, может, тебе не нравится, что у меня трех зубов нету? Так мне вставят… после войны…
— Борька! — Она засмеялась, ласково глядя. — Так смешно говоришь…
— Катя, я жду. — И решительно повторил: — Сейчас или никогда.
— Елки зеленые, вот же пристал… — Она потерла пальчиком пуговицу моего бушлата. — Прямо не знаю… Ну хорошо. Восьмого вечером приходи…
Катя побежала к своим шкафчикам, а я схватил с асфальта, слегка припорошенного снегом, осколок, валявшийся тут, наверно, с прошлого обстрела, и запустил в тощего воробья на облетевшем каштане. Я помчался вверх по лестнице и чуть было не сбил с ног Алешу Ахмедова.
— Шайтан! — крикнул он сердито.
— Аллахверды! — Я поднял его шапку, сдул пылинки и водрузил ему на черную голову. — Помнишь, как мы с тобой в школе связи драили гальюн? Незабываемые дни!
У входа в столовую меня остановил Виктор Плоский:
— Куда разбежался, скуластенький?
Я потряс
— Я голоден! Обедать я хочу!
Виктор пошевелил усами.
— Ага, понятно. — Он ткнул пальцем в мою нарукавную звездочку, обведенную желтым ободком. — Тебе присвоили старшего краснофлотца. И ты, как человек глубоко неумный, бурно радуешься.
— Глубоко?
Я был уязвлен.
— Увы, — сказал он. — А что слышно с твоим рапортом? Есть ответ?
— Нет. То есть, конечно, есть. В том смысле, что пока нет свободных штатов радистов.
— Просись в другие части.
— А я просился. На бэ-тэ-ка.
— Энергичней надо действовать, скуластенький. «Я голоден»! — передразнил он. — Тебя, как погляжу, вполне устраивает животное существование.
— Осади, — сказал я. — А то ведь я и обидеться могу.
— И что тогда будет?
— Выдерну усы.
Хоть этот чертов Виктор и окатил меня ушатом холодной воды, а радость во мне кипела. Только я теперь остерегался выпускать ее наружу. Ладно, буду радоваться внутри.
После обеденного перерыва я сидел в комнате Малыхина и выпускал боевой листок. Как умел нарисовал и раскрасил акварельными красками картинку, как мы, кабельная команда, режем и паяем кабель, поднятый на шлюпку. По правде, только Алеша Ахмедов получился похожий.
Наклонив голову набок, я критически осматривал свое художественное произведение, когда в комнату вошел Малыхин. Он закурил «беломорину», сплющив ее мундштук посередине.
— Ишь, художник, — сказал он. — Прямо как «Бурлаки» Репина. Тебе много осталось?
— Надо заметки переписать. Вашу и жолобовскую.
— Только две?
— Больше не поместится. Да и не пишет никто.
— Ну ладно. Переписывай, а потом сыграем.
Он был сдержанный, не забывал о начальственном своем положении, но за шахматную доску садился будто другой человек. Играл с жутким азартом, подпрыгивал на стуле — совершенно как мальчишка из нашей школы на блиц-турнире. «А мы шахнем! — выкрикивал он удалецки. — А мы погоним королеву! А теперь сюда офицера поставили!» Фигуры он называл по-старому. Но играл плохо, в нашей школьной команде его бы и на последнюю доску не взяли.
Надо вам сказать, что сразу после отъезда Т.Т. на курсы в Ленинград я подал рапорт по команде. То есть на имя непосредственного начальника — Малыхина. Я писал, что выучился на радиста и прошу меня проверить, а после сдачи зачета назначить по новой специальности на штат радиста в передающем или приемном центре; если же свободных штатов нет, то ходатайствовать перед командованием Главной базы о переводе в другую часть (другое соединение) по вышеуказанной специальности. В конце, по совету Виктора, я добавил: «В просьбе прошу не отказать». Виктор сказал, что так обязательно надо. Несмотря на счастливо найденную концовку, мне в просьбе отказали. Правда, не совсем. Малыхин вызвал меня и официально сообщил: «На ваш рапорт начальник Кронрайона наложил резолюцию: «Отклонить в виду отсутствия свободных штатов по специальности радиста. При наличии штата просьбу учесть». Окончание резолюции оставляло какую-то надежду. Надо было ждать.