Мираж
Шрифт:
"Ну, ты гад, - восхищенно молвил Гарик.
– По полтиннику начислю, о большем и не мечтай".
Бык, скроив унылую мину, подмигнул напарнику. Тот с уважением кивнул еле заметно, но чиновник замечал все. Он, однако, уже остыл.
"Сволочи вы, - усмехнулся он.
– Полтинник и хотели, да? Ладно, шут с вами, - он посмотрел на меня, я по-прежнему молчал.
– Ну, тут секунды довольно будет", - решил он.
По-моему, я об этом еще не говорил: важно не столько число людей, которых посвятят в твои тайны, гораздо важнее- период раскрытия, длительность покаяния: от секунды - до высшей меры, двух минут.
"На кого же мне его замкнуть?
– размышлял вслух Гарик.
– Вот что, просиял он, - пущу-ка я трансляцию на сорок пятый, корпус четыре. "
Бык расхохотался.
"Это образцово-показательный, что ли, дом?"
"Ну, - кивнул Гарик.
– А то заплыли жиром, загордились. Пусть посмотрят, что бывает. Пусть допрут, что и с ними может быть так, - он ткнул в мою сторону пальцем.
– Как говорится, от тюрьмы да от сумы... Черт, он же в дрезину пьяный!
– вновь разгневался чиновник.
– На вчерашние дрожжи... и на позавчерашние... Как мне его замыкать, скажите на милость?"
"Ничего, - утешил Бык.
– Проспится
Глава четвертая
МИРАЖ - 6
ВЗГЛЯД ВАСИЛИСКА
... Если он останется сокрытым и предастся всем мукам раскаяния, он станет демоном и, как таковой, окажется уничтоженным.
Серен Кьеркегор, "Страх и трепет"
Меня разбудила мысль о веревке. Она, мысль, не была вызвана тем, что мне предстояло: о том я просто забыл, не до конца еще проснувшись. Меня бил озноб - знакомый, привычный. Обезвоженный маис бесновался, не желая больше такой жизни ни себе, ни мне. Веревка заполнила все помыслы, до дрожи реальная, прочная, мыльная, с просторной петлей. Она терялась под потолком, не находя крюка. Я повернулся лицом к стене и снова закрыл глаза, но сон уже отлетел. Потом веревка сгинула из воображения, и все навалилось скопом: тошнота, голая жесткая койка, холод камеры, смеющийся Бык, находчивый Гарик, Момент Истины.
Вдруг мой озноб усилился троекратно, и я начал лихорадочно, бестолково вспоминать, какое сегодня число. Ужасное подозрение расправляло во мне лепестки подобно адской отравленной розе. Я уже знал, что моя догадка верна, но, по понятному малодушию, пытался объехать истину. Борьба продолжалась недолго, и скоро я сложил оружие перед фактом: нынче, двенадцатого числа, состоится объявленная еще неделю назад личная проповедь Главного. Помнится, я говорил: Его Святейшество не однажды развлекало меня своим тленом, но сегодня мне, похоже, не справиться с могучей кучкой - маисом, сохнущим на корню, Василиском и самим собою, отраженным в душах обитателей образцового дома. Я сжал кулак и изо всех сил саданул по тюремной стене, испещренной богохульными надписями. Но сил почти не осталось, и боль была незначительной. Повторить я не успел, потому что дверь заскрежетала, и в камеру вошли люди. Они вывели меня в коридор, и по смурным окнам я увидел, что наступил вечер.
Если б я хорошо помнил недавний совет Быка чиновнику, я не стал бы унижаться и не спросил бы воды, как бы тяжело мне не было. Но я забыл, и воды мне не дали. Тогда я все вспомнил и в дальнейшем не проронил ни звука. Ни тогда, когда меня привели в какое-то помещение, заполненное притихшими преступниками и просто грешниками. Ни тогда, когда мою кисть скормили "Горгоне" и щелкнули наручником. Ни после.
Тем временем телеэкраны, установленные перед каждым из нас, дружно вспыхнули и хором грянули что-то сладкое о Господе Нашем. Гимн оттягивал встречу с ужасом, и я готов был бесконечно долго слушать эту бездарную, безвкусную дрянь. Но чуда не произошло, и ангелоподобные хористы сменились видом пустого просторного зала без окон. В центре высился монолитный трон из белого камня. Никто не заметил, откуда взялось Его Святейшество: мгновением раньше его не было - и вот уже на троне, на самом краешке сидит человек с молодым невзрачным лицом. Это лицо без примет впечатано в память каждого и каждому снится если не ночь за ночью, то - через.
Человек подался вперед, держа неподвижно руки на коленях, и с любопытством заглянул в миллиарды глаз.
"Мне радостно встретиться с вами вновь, дети мои. Да, вы не ослышались: я действительно испытываю радость. Я - тот, кто скоро полностью раскроется перед вами, раскроется на три минуты - вы опять не ослышались, служение Господу не ведает границ, и я намереваюсь и впредь, встречаясь с вами, продлевать мучительный период насколько достанет моих жалких сил, - так вот я переполнен счастьем и радостью, ибо исполняю то, чего хочет от меня Господь. И я преклоняю колена и прошу вас не осудить меня в немощи моей в погибель, - Его Святейшество стремительно пало на колени, подчеркивая готовнасть умалить себя перед паствой. Но, постояв так какое-то время с опущенной головой, человек в белом столь же легко и ловко, не оборачиваясь, вспорхнул обратно на трон, где застыл в прежнем положении. Он еще немного помолчал, собираясь с мыслями, после чего снова заговорил: - Как вы отлично знаете, этот мой долг - не единственный. Я никогда не был славен красноречием, но Господь отверз мне уста и послал проповедовать. Силою Его я нахожу нужные слова. И еще сегодняшним утром я не знал, о чем поведу перед вами речь, но это ничуть меня не встревожило. Исполненный смирения, я положился на Божью милость и долго молился в полном уединении, и Господь не оставил меня. Он просветил мой разум, и было то озарение сродни фотовспышке, отнимающей у ночной тьмы частицу непрекращающегося бытия - будь то лесная опушка или...
– Его Святейшество внезапно смолкло и едва заметно нахмурилось. Чуть тряхнув головой, отогнав какие-то не то мысли, не то воспоминания, оно продолжило: - Итак, Господь наш Иисус Христос наставил и укрепил меня. Теперь я знаю, о чем буду с вами говорить, и слова мои будут обо всем и ни о чем. Вы трижды не ослышались: именно об этих вещах мне хотелось бы с вами потолковать. Благо все - это все и есть, а конкретно Отец наш Небесный, ничто же есть мировое зло. Я призываю каждого заглянуть в свое сердце и спросить: согласен ли он со мной? Я предвижу ваши смущение и страх, я читаю в ваших душах, как в книге. И направляю все свои усилия на вразумление вас, потому что вы боитесь Ничто. Ибо что, спрашиваю вас, чада мои, есть зло, как не фикция, сатанинский жупел, лживый мираж? Великий обман, навязанный нам сатаной, бесовский плод познания, ибо нет добра и зла в Царствии Небесном... Вспомните, прошу вас, чему учат нас подвижники Серен и Лев. Адам не ведал зла и добра, был только Единый Господь, и все дела Его были благом. Но дьявол вмешался, и человек ослеп. Он испугался - чего? Ведь Бог - благ, а поскольку Он - все, то бояться остается Ничто. В том и состоит великий грех человека, признающего за Ничто право на существование наравне с Богом. Пред лицом Великого Ничто, дьявольского миража мы трепещем в бессилии денно и нощно, и лишь глубокая вера, лишь упование на милость Господа даруют нам надежду. Только твердость в вере - я вновь обращаюсь к авторитету святых Серена, Льва и, конечно же, Мартина, - в вере, что Господь наш мудр, и все вокруг происходит во
– Его Святейшество теперь сидело прямо, голос его звенел. Еретики нередко упрекают нас и, в подтверждение своей клевете, подсовывают богодухновенные труды святого Мартина, где тот пишет о свободе исповеди и недопустимости принуждения к оной извне. Не стоит сеятелям неправды ссылаться на эти строки: ведь ясно любому ребенку, что подвижник обличал формальное, поверхностное отношение к исповеди со стороны папства, занятого не служением Богу, а лишь ищущего оправдания своей скотской, греховной жизни. Не дремлет Враг, чада мои! Как прикажете нам поступать, когда тот же Мартин провозглашает отсутствие свободной воли у человека? И можно ли пренебречь принуждением, когда демоническая замкнутость в грехе тем и демонична, что с грехом не хотят и не могут расстаться одними только своими силами? Древняя Инквизиция губила плоть, дабы спасти душу. Мы идем дальше, чада мои. Мы вооружены словами Христа, сказавшего, что желающий сохранить душу потеряет ее. Мы готовы умертвить не только плоть, но душу - тоже, - Его Святейшество встало. Лицо его оставалось маской, что плохо вязалось с пылкостью речи - почти крика.
– По плодам нашим узнают нас - так взгляните! где войны? где бунты? И это только начало. Не жалейте себя! Никогда не жалейте себя! Господь от века подумал о вас, от века позаботился о вас, вам остается лишь всецело - душой и телом - отдаться в Его руки. Я подаю вам пример. Смотрите в мои глаза. Вам страшно? Мне тоже страшно, чада мои. Но это не остановит меня, и пусть на алтаре Всевышнего пребудет та скорбь, что изольется сейчас на ваши сердца."
Резко прозвенел зуммер, и мир застыл: он впитывал Взгляд Василиска.
Меня не стало. Меня заполнил вакуум, и все живые клетки взрезало бритвой. Я ничего не видел, был нигде, никогда и никем. Потом вакуум заполнился лютой, нечеловеческой ненавистью к каждому атому моего существа. Я не мог понять, за что меня так ненавидят. Я взмолился, чтобы мне объяснили, но истошный протяжный визг нечеловека приказал мне, всему живому во мне замолчать, суля - без слов - оставить меня в этой вселенной злобы навечно. Затем вокруг меня вспыхнули образы всего, что когда-либо было мне дорого. В каждом из тех образов я ощущал свое присутствие, свое продолжение. Каждый из них напитался ненавистью, кипящей от счастья, и лопнул один за другим - навсегда. Потом я вновь ощутил себя прежним, и дикая, осатаневшая сила с бешеным натиском бросилась ломать кости, не забывая ни одной, рвать внутренности в лоскутья, полосовать кожу, всверливаться в зубы. Этому не было конца, но он все же настал, и тут же мой мозг вобрал весь мир: я увидел и пережил все, что происходило в тот миг с каждой тварью, будь то человек или животное - а с ними происходило то же, что и со мной. Потом голос Врага молвил: "Помни", и я не могу подобрать слов, чтобы выразить дальнейшее. Я слился с самим Василиском. Я забыл, что все это уже переживалось мною раньше и должно быть знакомо, - забыл на время, конечно. Я опять оказался чистым и невинным, и все свершалось как в первый раз.
"До скорого", - попрощался голос.
"До скорого", - прошептал я в ответ одними губами и пришел в себя. Мне ни до чего не было дела. Я равнодушно отметил, как кого-то выносят прочь и при этом обращаются совсем не так, как подобает с живым человеком.
Тут вошел Гарик. Он был бледен и временами всего его сотрясали конвульсии. Ему стоило больших усилий крикнуть севшим голосом:
"Быстро! Всех - по местам! Юго-запад, пошевеливайтесь!"
Кто-то рухнул на колени.
"Не могу!
– вдруг завизжал Гарик, и лицо его пошло пятнами.
– Ребята, я все понимаю! Я ничего не могу сделать!"
Кто-то еще взял меня за плечо, я встал и пошел. Дороги я не запомнил. Я помню себя уже сидящим перед каким-то пультом, и в ушах летало усталое распоряжение: "Тяни сюда кровососку. Не сюда, идиот, вот к этому".
В поле моего зрения появился коротко стриженый рыжий техник в униформе.
"Все очень просто, мужик, - успокоил он меня.
– Хоп - и все позади".
На моем правом запястье закрепили одинокий, смешной шланг.
"Пошел отсчет!
– крикнули вдали.
– Эфир! Эфир!"
В комнату ворвался бодрый машинный голос. Он залихватски рявкал:
"Десять! Девять! Восемь! Семь!"
Я вжался в кресло, точно пилот перед стартом. Такое сравнение было здесь, похоже, в ходу.
"Пошел, старина!" - шепнул техник, одновременно вкладывая свою руку в"Горгону" .
Вдалеке орали: "К черту заставку! Отвали!"
"Ноль!"
Глава пятая
МИРАЖ- 7
Так, Бог, когда оживляет, делает это, убивая; когда оправдывает обвиняет нас; когда возводит на небеса - низвергает в преисподнюю.