Мирка
Шрифт:
— Едем! — сказал он это громче, чем было нужно.
«Интересно, — подумал Мак. — Если я делаю глупость, мне кажется, будто меня заперли в холодильнике. Из желудка по всему телу расползается страшный холод. То же самое и сейчас… Ну, посмотрим, что скажет Мирка».
— Ребята, мы не должны забывать… — начал Майкл, но его прервала маленькая Андулька. Она ворвалась в комнату вместе с игрушками:
— Смотри, Миша, я сделала куклам юбочки!
Три взрослых мальчика и одна маленькая девочка смотрели друг на друга в растерянности.
Андулька ожидала восторженных
Оба Михала ждали, когда Петр начнет ругаться.
Петр ждал, когда его начнут жалеть.
— Почему вы меня не хвалите? — удивлялась Андулька.
— Ну и натворила ты! Как тебе пришло в голову взять бумагу без разрешения?
Мак действительно рассердился. Так бы и врезал ей, да что с нее взять?
— Разве она виновата? Петру надо было подальше убрать свои папки, — заступился Майкл за Андульку.
— Папки тоже у меня, я сделала из них ковер… — объяснила Андулька. — Медведю платье было необходимо, ведь он поедет в лагерь. А еще я сделала ласточек, они так здорово летают! Хотите, я их вам подарю?
— Я эту девчонку убью! — выдохнул несчастный Мак.
— Черт побери, Петр, а что же будет с театром поэзии? — испугался Майкл.
— Оставьте вы ее в покое, — сказал Петр, — я все это знаю наизусть. Андулька, юбочки ты сделала отличные, но папки мне верни.
— Я тебе их отдам. Детишки все равно уже уезжают в лагерь, и мне нужно еще посмотреть, не вернулись ли львы из парка. Я им приготовила салфетки… Миша, идем! Я хочу домой!
— Ребята, смотрите, — предложил Майкл, — я — «за», но мы должны все взвесить. Встретимся завтра.
— Идет, — согласился Петр, — я дома выясню ситуацию.
— Ясное дело, завтра на Жасе. Идем, Андулька! — позвал Мак.
Потом ребята слышали, как внизу Андулька вопила, что хочет дождаться львов, что клетка пустая и темная и она хочет посмотреть, как они возвращаются.
Внезапно наступила тишина.
— Наверное, он пообещал ей мороженое, — заметил Майкл. — Пойдем, Петр, поставим пластинки, у меня есть отличные вещи.
СО ВРЕМЕН, КОГДА ОНА БЫЛА СОВСЕМ МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКОЙ
Со времен, когда Мирка была совсем маленькой девочкой и носила красный в белый горох фартучек, а мама казалась ей высокой-высокой, как дерево, она считала четверг несчастливым днем.
Однако этот начался вполне безобидно. Так безобидно, как если бы их любимый преподаватель чешского языка сказал: «Сегодня, дети, я прочту вам что-нибудь из Томана», и прочувствованным голосом — половина девчонок боготворила его именно за этот голос — начал читать.
Согласные в его устах выстраивались в боевом порядке, «р» отбивало боевую тревогу, а над головой у них свистели шипящие звуки, как стремительно брошенные кинжалы; круглые, упругие гласные, податливые как вода, неслись по классу в виде нежных хрустальных шариков, которые кружатся и танцуют, а за ними свистят тысячи стальных кинжалов боевых шипящих и «р» выстукивает палочками атаку.
В этот четверг Мирку разбудила мама. Она улыбнулась ей, сегодня она приготовила любимый Миркин завтрак, и при этом обращалась с ней как старшая
— Скоро холода начнутся, — вздохнула мама и остановилась у окна. — Утром река была в тумане.
Потом она села пить чай со своим любимым клубничным джемом и рассказывала Мирке, как трудно ей жилось на старой квартире. Сейчас за окном светило солнце и рассказ ее звучал как сказка, в которую никто не верит, но слушать приятно.
— Бывало, в комнате холодище, все лежат под перинами. — Мама взяла немного масла и начала в раздумье намазывать его на ярко-красное варенье. — До вещей противно дотронуться, такие они влажные и холодные. За окнами ночь, от звезд веет холодом, люди торопятся, свет в окнах загорается медленно, будто нехотя. В Панкрацком депо гудят голоса. Говорят-то о всякой ерунде, но из-за холода и темноты как-то бранчливо. Здесь вставать по утрам будет приятнее, тепло. — Мама налила себе второй стакан чая. — В старой квартире изо всех щелей тянуло холодом, гуляли сквозняки.
«О Господи, — пришло Мирке в голову, — почему холодом всегда тянет, самоубийства совершаются, проступки допускаются, чувства нас заставляют метаться и совесть грызет, почему никому не придет в голову заявить, что чувства его толкают, что рекорд он сломал или, или…» На этом ее фантазия иссякла. Она подчиняется голосу матери, слушает и смотрит, как мать ходит легкими шагами по комнате и мгновенно устраняет беспорядок, оставленный Миркой, играючи убирает разбросанные и забытые ею вещи.
В проходной стоял низенький старичок, ну, конечно же, это был он, Лойовачек! Это была хорошая примета.
В старой узкой улочке, где Мирка раньше жила, был мясной магазин пана Карела Дуды. Мама часто о нем рассказывала. На красном щите был изображен серебряный лев с топором, а на мраморе за витриной красовались два гипсовых поросенка, между ними были расставлены разные фигурки, сделанные из пожелтевшего сала. К восторгам прохожих пан Дуда относился безразлично, как будто такая мелочь не стоила и разговоров, но когда он чувствовал, что появилось подходящее общество, он втыкал огромный нож в колоду, клал подбородок на скрещенные руки, покоящиеся на длинном ноже, воткнутом в нее, и сообщал, что он принес свой талант в жертву ремеслу. Мама всегда над этим смеялась. Лица хозяек выражали сочувствие, а пан Дуда жалобно продолжал свой рассказ, отрезал куски мяса на жаркое, и сообщал, что должен был бы идти в академию художеств. «Посмотрите, какое великолепное мясо для антрекота, только это ведь ремесло… может быть, вы хотите сала?»
В доказательство того, что в нем умер художник, он лепил из сала комические фигурки водяных, чертей, дедов-морозов, рыцарей. Потом они красовались среди розовых гипсовых поросят, пока энергичная пани Дудова не растапливала их.
Пан Дуда от этих занятий и сам стал походить на рыцаря, вылепленного из сала.
И сторож выглядел точно так же, как блаженной памяти пан Дуда. Это был самый настоящий Лойовачек. Правда, об этом знала только одна Мирка, остальные же думали, что это настоящий сторож.