мирьо
Шрифт:
— Не нервничай, сын, — сказал папа, явно прочитав мои мысли, — люди есть люди, и они либо поладят с тобой, либо нет. Мама мне посоветовала быть собой, когда я уезжал в Детройт. Не пытайся никого впечатлить. Пусть твоя работа сама за тебя говорит.
— Это не так, как в школе, — сказал я, обмакивая картошку в кетчуп. — Я знаю, где мое место там: в одиночестве, в уголке, вместе с блокнотом. Я знаю, где мое место на ранчо Грэмпса. Я знаю, где мое место дома. Я не знаю, где мое место в художественной школе.
— Твое место там, где ты есть. Ты из Монро, Кейден. Может,
— Так и есть.
— Ну, вот и ладно, — папа вытер пальцы салфеткой и откинулся на стуле. — Слушай, я понял. Я вырос среди тысяч акров открытого пространства, среди холмов и лошадей и не видел почти никого, кроме мамы, папы, Джерри и других работников. Даже в школе я видел тех же детей от первого до последнего класса. Я знал всех в моем мире, а они знали меня. Когда я переехал в Детройт, это было чертовски страшно. Внезапно я был окружен всеми этими зданиями и тысячами людей, которые не знали меня, и которым было наплевать, справлюсь я или нет.
— Люди смущают меня.
— Это потому, что в людях нет ни капельки здравого смысла. Особенно в женщинах. Вся штука с женщинами в том, чтобы не пытаться понять их. Не поймешь. Просто прими их такими, какие они есть, и постарайся плыть по течению. Кстати, хороший совет вообще по жизни.
— А ты понимаешь маму?
Папа издал смешок, что бывало нечасто, но я заметил, как сузились уголки его глаз. В последнее время обстановка в доме была какой-то странной, неспокойной, но ни мама, ни папа не были теми людьми, которые говорили, что их беспокоило.
— Я знал твою мать двадцать пять лет, — сказал он, — и двадцать два года был женат на ней. И нет, я все еще не понимаю ее. Я знаю ее, я к ней привык, но я не всегда понимаю то, как работает ее мозг, как у нее появляются идеи, как она приходит к выводам или почему она, черт возьми, так часто передумывает. У меня от этого голова идет кругом, но таковы уж женщины, и такова она, и за это я люблю ее.
И вот отец уже расплачивался по счету, захлопнулись дверцы пикапа, и мы ехали по магистрали US-31 к Интерлокену. Поездка была короткой, и вскоре папа уже припарковался, вытащил мой туристический рюкзак из багажника и отдал его мне. Мы стояли лицом к лицу, никто из нас не двигался и ничего не говорил.
Папа указал на ряд маленьких деревянных домиков.
— Это — ваши домики. Ты знаешь, который твой?
— Ага, двадцатый.
— Ну, тогда ладно. Думаю, я пойду. Без тебя, дремлющего на пассажирском сиденье, поездка будет долгой.
— Ты просто разворачиваешься и уезжаешь домой? — спросил я, тут же разозлившись из-за того, что это было похоже на детское хныканье.
Папа поднял бровь с упреком.
— Ты здесь будешь три недели, Кейд. Что же, мне целый месяц сидеть на пляже, скрестив пальцы? Я нужен дома твоей маме, и у меня на работе есть проекты, которые надо закончить.
Я почувствовал, как внутри меня бурлит и поднимается вопрос, и я не мог не задать его:
— Все в порядке? У тебя с мамой?
Папа на секунду закрыл глаза, быстро вдохнул и выдохнул, потом встретился
— Мы поговорим об этом, когда ты вернешься. Сейчас тебе не о чем беспокоиться.
Это было до странности похоже на отговорку, что было совершенно не характерно для моего грубоватого, прямого отца.
— Я просто чувствую, что...
— Все в порядке, Кейден. Просто настройся на то, чтобы получать удовольствие, знакомиться с новыми людьми и учиться. Не забывай, что это всего лишь три недели твоей жизни, и что тебе даже не придется встречаться больше с этими людьми.
Папа засунул левую руку в карман джинсов, а правой неуклюже обнял меня за плечи.
— Я люблю тебя, сын. Веселись. Не забудь позвонить хотя бы раз, или твоя мама будет заходиться в истерике.
Я в ответ тоже обнял его одной рукой.
— И я тебя люблю. Езжай осторожнее.
Папа кивнул и повернулся к пикапу, потом остановился и засунул руку в задний карман. Он вытащил сложенную двадцатидолларовую купюру и вручил ее мне.
— На всякий случай.
— Я копил свои карманные деньги, — сказал я. Папа всегда ожидал, что я буду зарабатывать деньги, а не буду получать их просто так.
— Это... просто возьми.
Я засунул деньги в передний карман, переминаясь с ноги на ногу.
— Спасибо.
— Пока.
— Пока.
Я помахал рукой и посмотрел, как папа уезжает.
Я проводил целые месяцы без родителей, жил на ранчо Грэмпса месяцами напролет. В прощании не было ничего нового. Так почему же из-за этого прощания я так нервничал?
Глава 2
Эвер
Моя сестра-близняшка сидела в машине рядом со мной и слушала музыку так громко, что я могла различить слова, которые дребезжали, звучали из плеера. Папа вел машину и болтал по телефону, говоря о чем-то, что могло интересовать только топ-менеджера компании «Крайслер» в субботу, в десять утра. Что-то явно более важное, чем его дочери.
Не то, чтобы я хотела поговорить с ним. Это не совсем так: я бы хотела поговорить с ним, но я бы не знала, что ему сказать, если бы он решил на десять секунд оторваться от трубки. Папа всегда был трудоголиком, всегда у него был при себе телефон или ноутбук, в офисе, дома или в штаб-квартире «Крайслера». Но до прошлого года он проводил с нами выходные: ходил с нами в кафе или в торговый центр. Раз в месяц, в воскресенье вечером, мы смотрели кино на большом экране в домашнем кинотеатре в подвале.
А теперь?
«Это было объяснимо», — убеждала я себя. Он тоже ее потерял. Никто из нас не был к этому готов – нельзя подготовиться к чертовой автокатастрофе. Но после того, как мы похоронили маму, папа погрузился в работу больше, чем когда-либо.
Что значило, что мы с Иден должны были заботиться о себе сами. Конечно, он выполнил свою родительскую обязанность и записал нас троих на индивидуальные встречи с психологом дважды в месяц, но через несколько недель я бросила их. Смысла не было. Мамы больше нет, и никакие разговоры о стадиях горя не вернули бы ее обратно.