Миронов

Лосев Евгений Федорович

В этих страницах вся суть его миропонимания, диалектика его борьбы. «Девиз моей жизни – правда!» Этот девиз привел его в революцию, с этим девизом на устах он погиб. До рокового дня осталось всего лишь 15 месяцев... Как он ими распорядился?

Став членом Донисполкома, заведовал земельным отделом. Ездил по станицам, хуторам, улаживая острейшие земельные конфликты. Убеждал казаков больше сеять – республике нужен хлеб. Обязанности свои исполнял добросовестно, но тяготился ими, считая чересчур кабинетными. А тут еще неутешительные вести с фронта... И он снова обращается к разуму и сердцу своих братьев, донских казаков – бросить оружие и вернуться домой.

Снова та же страсть и горячность и вера в то, что именно от его призывов люди вдруг остановятся, придут в себя и задумаются о ненормальном, противоестественном житье-бытье, которое противоречит всем разумным началам. Услышат в самих себе человека разумного

и доброго и начнут возрождать разрушенный донской край. А сколько раз он обращался с подобными призывами? И что-нибудь изменил? Изменил строй жизни донских казаков? Многовековой их уклад, сложенный из мириадов деталей и сколоченный такой силой, которая не подвластна никому и ничему. Даже несмотря на его бешеную энергию, неужели он не понимал, что его усилия тщетны?.. Но ведь он мнил себя героем, способным на великие свершения – разрушить старый мир и на его обломках построить новый. А разве великое свершение – разрушать?.. Да и потом, как это на обломках строить?.. Что же за строение получится?.. Но таков лозунг творцов революции! А Миронов сам-то, кажется, и не стремился разрушать фундамент здания, созданный поколениями донских казаков, считал его крепким и жизнеспособным. Тогда к чему же он в конце концов стремился? К свободе. Но это же... мираж. Помнит он, как в знойной, раскаленной полуденным солнцем степи возникают фантастические видения, но при приближении к ним исчезают и возникают уже в другом месте, заманивая усталого путника все дальше и дальше... в гибельную пустоту. Где только единственная реальность – зной. Его руками не возьмешь, чтобы испытать на упругость, на языке вкуса не остается, только сухость во рту... И все равно он не переставал гоняться за степным миражом – свободой. Ну и гонялся бы себе на здоровье, как за собственной тенью, но зачем же в это дело надо было втравливать донских казаков, привыкших мозолистыми ладонями ощущать реальные предметы? А он все время только и делал, что силком пихал в их руки счастье-свободу. И представал пред ними чем-то вроде искусного фокусника, поучавшего, как прекрасно ощущение, когда ладонями захватываешь воздух да как можно большими порциями и кричишь от восторга, что эта пища даже полезна для казачьего желудка?.. Ерунда какая-то лезет в голову! И как только он мог до такого додуматься... Но не может же он теперь отказаться от всех воззваний, с которыми носился по белу свету? Да его никто и не заставляет. Однако вместо мифического добра, о котором он без устали твердил, не вели ли его дела к... преступлению? Что?! Этого еще его больному воображению не хватало!.. Ему, что ж, казалось, что он взлетал над миром? А выходит, падал? Да и падал-то не летящей птицей, у которой ветер шумит в крыльях и хоть чуточку ее поддерживает, а тяжелым грузным камнем... Раскалываясь о жесткую, неласковую землю... Ну а «милость к падшим призывал»?! И в этом его оправдание? А в раскаленной ненависти, которая обуяла родимый край, его вины нет? И за когтисто-костлявую руку злобы, перехватившую дыхание на шее матери-Родины?..

«Донские казаки и крестьяне! Много вас бродит в Грузии и по горам Кавказа, боясь вернуться домой.

Вернитесь в свои разоренные углы, к своим покинутым семьям.

Вас ждут!.. С глазами, наполненными слезами, с страшною сердечною кручиною ц душевною тоскою – твоя старуха мать и преждевременно высыхающая жена, окруженная голодными детьми, – целыми днями и ночами глядят за околицу, поджидая своего родного пахаря, своего кормильца.

Вернись, донской казак, в свой родной хутор, в свою станицу...

Вернись, донской крестьянин, в свое родное село, в свою слободу...

Советская власть, если вы искренне покаетесь, простит вас и предаст забвению ваше преступление пред трудящимися массами.

Член Донского областного исполнительного комитета, казак станицы Усть-Медведицкой Филипп Миронов».

22

Еще до конца не осознавая своей роли в общей братоубийственной войне, Филипп Козьмич Миронов с его всегдашней готовностью быть там, где трудно и опасно, пишет заявление в обком партии и в облисполком: «Сегодня 31 июля в „Советском Доне“ я прочел две заметки: „Нужно ликвидировать Врангеля“ и „Все силы для отпора Врангелю“. В газете „Красный Дон“ от 30 июля помещена статья „Опасная заноза“ и заметка „Смерть Врангелю“. Понимая эти статьи и заметки как клич, как тревогу, считаю преступным не отозваться на этот зов, как коммунист и военный специалист. В грозный и решительный час пролетарской борьбы я еще раз хотел бы испытать свое счастье в борьбе с Врангелем, не покидавшее меня на фронтах – японском, германском и последнем – гражданском. Прошу забыть недоразумения прошлого и разрешить отдать мои военные знания и опыт, а может быть, и жизнь на дело укрепления коммунизма, в рядах Красной

Армии, первые шаги которой мне пришлось создавать на севере Дона в 1918 году против Краснова. Не откажите же донести куда следует о моем желании – пойти самому и повести рабочих и красноармейцев знакомыми дорожками для уничтожения барона Врангеля. К сему – Ф. Миронов».

Может быть, и не стоило бы акцентировать внимание на таком факте, что к этому времени Филиппу Козьмичу Миронову шел сорок девятый год, потому что над подобными людьми не властвуют годы? Наверное, права народная мудрость, которая утверждает, что женщине столько лет, на сколько она выглядит, а мужчине столько, сколько он может... Выходит, Миронов многое мог, если при вступлении в командование Второй Конной армией она насчитывала 2760 сабель, а через три недели их было уже 6288. Разбитую, дезорганизованную, недисциплинированную, не знающую простейших построений взводов и эскадронов ровно через три недели специальная комиссия Южного фронта отмечала: «Во Второй Конной армии с приездом Миронова произведена огромная организационная работа. Вторая Конная армия совершенно преобразилась и превратилась в стройную, организованную, спаянную сознательной дисциплиной».

Это какую же надо иметь бешеную энергию и талант, чтобы разгромленную Врангелем Вторую Конную чуть ли не заново возродить к жизни и заставить бойцов и командиров поверить, что они способны вернуться на передовую и победить своего заклятого врага – барона... Тут на поверхность всплыла такая деталь, которую и нарочно не придумаешь. Подставил Вторую Конную армию под удар Врангеля не кто иной, как бывший командующий Ока Иванович Городовников, который вместе с Буденным задерживал идущие из Саранска на фронт войска Миронова и приговаривал к смертной казни. Первый раз... И Миронову пришлось принимать дезорганизованные части Второй Конной... И еще одна деталь: членом РВС Второй Конной армии был назначен... Полуян, бывший председатель, Чрезвычайного военного трибунала в Балашове, приговоривший Миронова к смертной казни. Второй раз... Старые знакомые Миронова.

Красноармейцы и командный состав Второй Конной армии с нескрываемым восторгом встретили назначение командующим Миронова. Потому что Миронов – это талант и надежность. Миронов – это жажда борьбы. Миронов – это победа. Из более чем тридцати крупных сражений он еще ни одного не проиграл. Отчаянный и предусмотрительный, такой и нужен был измученным неудачами бойцам командующий. Он никогда их не оставит в беде. С шашкой наголо Миронов вырвется впереди конной лавы и примет первый удар на себя. Все знали не только его отчаянную храбрость, но и удивительную интуицию, где, когда, в каком месте нужно его присутствие, чтобы победить. Потом о нем ходили легенды, будто он заговорен. Пули жалили его десятки раз, но напрямую с пулей-дурой он еще ни разу не столкнулся. Сабельных ударов тоже избежал, но уже по другой причине – не было ему равных во владении казачьей шашкой в бою.

Среди белогвардейских офицеров бытовала иронически-трусоватая присказка: если завтра бой с войсками Миронова, то сегодня надо исповедоваться и причаститься, потому что живым не вернешься...

Барон Врангель, узнав, что Миронов прибыл на фронт, прислал ему письмо, запрятанное в буханку хлеба. Предлагал чин генерал-лейтенанта и должность командующего всей русской армией. После этого Миронов с особым вдохновением бил барона Врангеля, хотя войска Врангеля и обладали такой силой, которой не было ни у кого – 44 тысячи штыков и сабель, 267 орудий, 1377 пулеметов, 6 бронепоездов, 25 танков, 35 бронеавтомобилей, 40 самолетов...

Эта страшная в своем отчаянии злобная сила, смяв части Красной Армии, кинулась из Крыма на правый берег Днепра, чтобы соединиться с польскими войсками Пилсудского и, зажав в железные клещи, уничтожить красных. Замыслу грандиознейшей задачи не суждено было осуществиться только лишь по одной-единственной причине: на пути Врангеля встала... Вторая Конная армия. Но ведь он же разбил ее!.. Все верно – разбил ее Врангель, и поэтому, узнав, что перед ним снова эта жалкая Вторая Конная под водительством бездарного командования, Врангель смело и дерзко кинул свои отборные части. Ведь не могла же Вторая за несколько дней возродиться и стать серьезной помехой на его победоносном рывке на правый берег Днепра с целью соединения с армией Полыни...

Филипп Козьмич Миронов, вспоминая эти бои, неожиданно вскочил с тюремного топчана и заметался по камере... Врангель наносил главный удар двумя пехотными дивизиями и кавалерийским корпусом. На таранном острие его войск оказались части Второй Конной армии... Командующий Южным фронтом Фрунзе и член РВС Гусев прислали приказ № 330 Миронову: «...Вторая Конная армия должна выполнить свою задачу до конца, хотя бы ценой самопожертвования».

В собственном приказе от 14 октября 1920 года Миронов писал: «...Действовать упорно и беспощадно к себе и к врагу».