Миронов
Шрифт:
И уж если казаки хоть один-единственный раз прилепят насмешливое словцо или кличку дадут, то от нее не отскребутся даже правнуки. «Левушка» – ласкательное, как бы приближенное родственному имени. Но сколько в интонации, ухмылке, косом взгляде, все понимающем, было заложено уничижительной иронии! И сколько бы потом ни гоняли казаков и ни наказывали, а они только Левушкой звали наркома Троцкого. Упрямо-усмешливый народец! Круто не любили казаки Левушку, труса и демагога...
Что-то в мыслях Миронова больше восхищения своими донцами, чем осуждения. Да и за что же, собственно говоря, он будет по-другому к ним относиться? Вольные, гордые, прямодушные. Ведь даже слово «казак» звучит весомо – удалец! Вольный человек!.. Ну а если его ограничить
Царское правительство всегда заигрывало с донскими казаками. Льстило. Боялось их свободолюбия. Понимало, что от малейшей искры вспыхнет пожар непокорности. А такую прекрасно организованную военную силу, ее потенциальные возможности, выпестованные в своих корыстных целях, ему невыгодно было терять.
В 1835 году царское правительство, угождая настроениям рядового казачества, приняло новое «Положение о Войске Донском». По этому законоположению казачество объявлялось «особым военным сословием», А у казаков-то и позабыли спросить, хотят ли они состоять в этом самом «сословии»?
8
Филька Миронов сошел в хутор, когда уже почти весь табун разобрали по дворам и загнали на базы. Тихий летний вечер угасал в мягких сгущающихся сумерках наступающей ночи. Смолкли людские голоса и приглушенное мычание скотины. Хутор, ненадолго взбудораженный табуном, укладывался на отдых. Где-то неспокойная корова толкнула ногой цибарку, она зазвенела... Запоздавшая казачка, сердито покрикивая, торопливо доит, и слышно, как молочные тугие струйки бьются в белую пену ведра. Распластавшись, снуют летучие мыши, и шелест их полета падает в ночную тишину и замирает сразу же за спиной Фильки. Тявкнет собака и умолкнет, лениво потрусив к своей конуре. И опять тишина. Теплый недвижимый воздух касается Филькиного загорелого лица, как ласка.
Бывают в донских хуторах минуты полной тишины, когда звуки натруженного дня умолкли, заглохли, а ночь еще не успела родить своих. Но вот сначала несмело щелкнет соловей в тернах, за ним другой, третий... и зазвенит ошалелый хор над притихшими садами. Соловьи словно чумеют в такие вечера. Из-за старинного кургана взойдет луна, зальет округу призрачным светом, посеребрит в садах листву и медленно, величаво поплывет над хутором. И он вновь оживится. Зазвенит трехструнка какой-то нежностью и печалью страдания. Подпоет ей молодая казачка высоким голосом и вдруг круто оборвет. Ей ответит другой голос – ласковый, зовущий. Подхватит песню, и два голоса, тесно сплетаясь, поведут ее за собой по безлюдным проулкам. За ними потянутся другие. И вот уже звенит, ликует игрище – смех, песни, шутки, игры не стихают до зари.
К рассвету умолкают и они, лишь где-то послышится торопливый шепот, звук поцелуя я счастливый, напоенный страстью, ласкающий смех...
Возвращающийся молодой казак затянет песню и умолкнет. Одинокий соловей пропоет свою прощальную грустную песню на утренней заре, щелкнет и... тишина, глубокая, необъятная. Воздух прозрачен и чист. Звезды мерцают в вышине.
Каким очарованием дышат ночи донских хуторов! Сколько
Филька чуть ли не со страхом оглянулся на Дот Ему показалось, что, залюбовавшись хутором, он как бы забыл, предал свою любовь... Дон, будто ртутью наполненный, будто вокруг своей оси медленно и могуче вращаясь, прокладывал себе дорогу в дальние хутора и станицы.
Филька обычно приходит в хутор, когда солнце уходит за горизонт. Краски бледнеют, и Дон становится розовым, словно на дне его зажигают огромный светильник. А когда солнце совсем заходит, Дон по-мужски бережно продолжает хранить в своих волнах вечернюю зарю: в одном месте вода лазоревая, в другом – розоватая, в третьем – бледно-голубая. А там, где сады распластали свои тени, – черная, как пасхальная ночь.
На правом крутом берегу Дона, изрытом морщинами оврагов и буераков, прилепился Филькин хутор Буерак-Сенюткин. Тянется он над рекой лентой садов и левад. Тополя и вербы свешивают ветки к воде. Листья пьют донскую воду и как бы по цепочке передают всему хутору, утопающему в буйных левадных зарослях. Питают муравную зелень, плотно вросшую в меловые плешины крутолобого берега.
Перед Буераком Дон натыкается на бугрину, поросшую лесом, и, не в силах подмять ее под себя, резко поворачивает вправо, образуя сагайдачную дугу. Опершись о Буерачные кручи, как о тетиву, Дон выпрямляется и гигантской стрелой несется мимо хутора. Под его крутояром подхватывает небольшой ручеек Лог-Буерак и продолжает молодо и величаво течь мимо меловых правобережных подгорий и дремучих лесов левой стороны.
Филька шел по проулку. Ветки садов с обеих сторон сплетались Над его головой. Перекинутый через плечо кнут извивался за ним, оставляя глубокий след на пыльной дороге.
– Тю!.. Бешеный!.. – Галя кинулась за выскочившим на проулок телком и столкнулась с Филькой. – Ах!.. – Она остановилась и опустила черные, как угли, глаза, лицо ее пылало, пышные, волнистые волосы в беспорядке разметались по плечам, небольшие выпуклости груди поднимались и опускались под туго натянутой кофточкой. Встреча была настолько неожиданной, что оба вдруг остановились и смущенно молчали...
Филька злобновато метнул взгляд на Галю, невольно в то место, куда смотреть было... грех, и угнул голову, словно в сумерках хотел повнимательнее рассмотреть цыпки на своих грязных босых ногах.
Фильку, хуторского пастуха, кормили миром, по очереди. Сегодня завтракает и вечеряет в одном доме. Здесь же ему давали харчи на обед. Завтра – в другом доме, послезавтра – в третьем. Так и ходил с ранней весны до поздней осени, до первого снега по всему хутору из одного двора в другой. Как постылы и горьки бывали Фильке чужие харчи! Они застревали в горле. Но голод гнал его, и он садился за хозяйский стол, стеснительный и пристыженный, боясь съесть лишний кусок. Его душили слезы, и обида жгла за свою нищенскую жизнь. Филька никогда не наедался. Поймав на себе косой взгляд хозяйки, он вскакивал из-за стола, торопливо благодарил и уходил полуголодным...
Сегодня была очередь кормить пастуха хуторскому богачу Глебу Ивановичу Кушнареву. Утром Филька прошел мимо его подворья. Он побаивался этого большого, тяжелого на руку казака. Глаза Глеба Ивановича под рыжими щетинистыми бровями были жестки, холодны, от них, кажется, ничего не укрывалось. У Кушнарева была собственная паровая мельница, круглый курень под жестью, крепкие добротные амбары, катухи и базы. Высокий забор многое скрывал от любопытных глаз. Огромные волкодавы стерегли добро Кушнарева.