Мировая девчонка
Шрифт:
— Маму жалко, но мне хотелось бы побороться. Неужели Колька действительно прав, и надо подчиняться обстоятельствам?
— А другие ребята как смотрят на это дело?
— Хавка — слабый, и он на побегушках у Платошки. А тот и не замечает, что унижает приятеля. Так, в порядке вещей. Хавка первый и сказал, что у папаши Платошкиного полно приезжих всяких на стройках, которые и за небольшие деньги отлупят, кого им прикажут. Если не хуже. И не найти виноватых, они все на одно лицо, особенно те, что из Средней Азии.
— Предупредил, значит?
— Ну… да, наверное.
— А ты?
— Я пока не отказалась.
— А другие ребята?
— Да все примерно одно и то же говорят. Предостерегают. Сами, конечно, не угрожают, им-то незачем, все равно
— Ну, о предложении Базыкина-старшего, чтобы ты притворилась больной, а он якобы оплатит твое лечение, я уже слышал. Оно исходило от кого конкретно?
— Классная мне предлагала. Говорила, будут большие деньги, но сумму не называла.
— А ты согласилась бы, если б знала, что сумма действительно большая?
— Дядя Саша, а почему у нас все должно обязательно продаваться? Сколько можно?
— Согласен с тобой. А эта классная ваша, она как, ничего тетка? Или вы ее не любите? В смысле, не уважаете?
— Да она сама-то как раз ничего. Не злая. Только боится всего. Крысова у нас на дух не принимает самостоятельно мыслящих. А у Гориной — двое детей. И она без мужа. Поневоле, наверное, приходится слушаться.
Турецкий удивлялся точным выводам этой девочки. Мировая девчонка, что говорить? Он там, у матери, еще при первой встрече, так Люсе и сказал. Ты — мировая девчонка и постарайся оставаться ею столько, сколько можешь. А получилось прямо по Кольке-«справедливому». Значит, не один он так думает…
— Люсь, а тебе было бы очень обидно, если бы вместо тебя поехал Платон Базыкин?
— Вот если б Коля, я бы и не возражала. Или Генка, у него хорошие языковые данные. Только Генкин отец и сам может его отправить куда угодно, в любой колледж. А Платошке-то — зачем? Это же бред! Не станет он там учиться. Там же именно учиться надо. Или унесется, сломя голову, чтоб только подальше от папаши своего крутого! Да у нас же все знают об этом, дядя Саша. А он мечтает поступить на подготовительные курсы при МАДИ. Поэтому я и считаю, что все угрозы в мой адрес — это чья-то бредовая выдумка. Ну, пусть попугают, если им нравится. Не станут же убивать из-за этого?
«Ах, девочка, девочка… — огорченно думал Турецкий. — Как для тебя все ясно и просто! Кабы мне твою уверенность… Нет, тут далеко не все так примитивно, как тебе кажется… А за что убивают у нас, дай тебе Бог узнать как можно позже. И не на примерах твоих близких…»
— Меня другое очень беспокоит, дядя Саша…
— Что именно?
— Я за маму свою боюсь.
— Это почему же? Разве есть причины?
Турецкий предполагал, о чем может подумать девочка, но хотел услышать это от нее самой: головка-то у нее «варит» в правильном направлении. Однако он уже замечал, что, высказывая свое мнение по поводу тех или иных событий, она невольно упускает то, что представляется ей как будто неважным. Не понимая в силу своего не столь уж и великого возраста, ну, и жизненного опыта, естественно, что в отдельных, якобы незначительных мелочах и может гнездиться главная для нее опасность. Которая внешне вроде бы незаметна, но она-то есть, вот в чем беда…
— Не знаю, дядя Саша, явных причин вроде бы нет. Но у меня складывается такое ощущение из всех разговоров вокруг Франции, что где-то этот вопрос уже решен, а мое несогласие — это мелкое препятствие, которое легко отодвинуть в сторону.
— Это каким же образом? И где решили твой вопрос? Что тебе известно?
— Да в окружном департаменте и решили… Там же Базыкин — свой человек. Все эти реконструкции и ремонты вне всяких очередей — это его рук дело. И он считает, что все теперь ему прочно обязаны. А тут какая-то сопля, — она усмехнулась, — его не слушается! Прохор, ну, Володька наш, так и сказал: «Подотрут тобой, Маха, и оглянуться не успеешь. А тебе это сильно надо? Напрягает, что ли?»
— Ну, Прохор — мне понятно, это хулиган Прохоров, да? А Маха?
— Так я же — Махоткина. А Маха — короче.
— Ну, что ж, я смотрю, хорошие
— А что они могут и зачем им, дядя Саша? По логике вещей они правы. Да и какая от них помощь? Я за маму боюсь.
— Ты это уже говорила. Но — почему? В чем причина? Сильно волноваться будет? Со здоровьем у нее плохо?
— Нет, тут другое… Не знаю, может, я все насочиняла — у меня есть такая манера: выдавать придуманное за действительное.
— Интересно. Так что?
Турецкий почувствовал, что, возможно, сейчас и должно прозвучать то самое главное, о чем девочка не решалась до сих пор говорить. Тем более дома, при матери.
— Ну, сами представьте, — рассудительным тоном взрослой женщины заговорила Люся, — после всех явных и мнимых угроз, после предупреждений Крысовой и классной, разве решится кто-то… к примеру, избить меня? Чтоб я потом долго лечилась и никуда не могла уехать? Всем же сразу станет понятно, от кого исходили угрозы, правда? И кто организовал это дело, кто в нем заинтересован. А это, вы сами говорите, уголовное преступление. Так захочет ли рисковать Базыкин своей репутацией до такой степени? Известно ведь уже и в департаменте, и у нас в школе, чего он добивается! Нет, я уверена, меня трогать не станут. И мстить будут не мне, а маме, вот кому. Дядя Саша, я и кино смотрю, и в телеке видела, и представляю себе, как нечаянно какая-нибудь машина вдруг сбивает человека, от которого хотят избавиться. Вы и сами, наверное, знаете. И тогда вопрос с моей поездкой будет решен в один миг и окончательно. Если с мамой случится даже небольшое несчастье, если она пострадает, пусть и несильно, я же никуда не поеду. Это понятно даже Платошке! Я останусь с мамой, и ее ни за что не брошу. А они наверняка об этом знают.
«А девочка-то мудрей, чем я думал, — сказал себе Александр Борисович, стараясь оставаться спокойным и не высказывать своего восхищения. — Ах, молодчина! Ведь она же абсолютно права…»
— С мамой говорила об этом?
— Боюсь…
— Но почему?! — вот этого уж никак не мог понять Александр Борисович.
— Если я вам скажу, что моя мама излишне доброжелательна к людям, причем ко всем, вы мне поверите?
— Не знаю, возможно… Но у меня как-то не создалось такого впечатления.
— Вот-вот, она умеет обманывать. Делает вид, а сама вздрагивает каждый раз от страха, чтоб о ней не подумали, будто она кому-то может не поверить. Или настоять на своем. Или поругаться, что уже совсем невероятно. Не говоря о том, чтобы причинить какой-нибудь вред. Она у меня не от мира сего, дядя Саша. Вот такая уродилась, понимаете? Добрая, умная, доверчивая… А вспылить она может только на меня, потому что я до сих пор для нее — ребенок, который ничего не понимает в жизни. И я действительно так и не могу представить себе, что ее подвигло разрешить мне самостоятельную поездку во Францию? И не на день, не на месяц, а на целый год! Это просто невероятно… По-моему, она сама уже испугалась своего решения и будет делать все, чтобы я никуда не уехала. Тем более, когда еще и угрозы со всех сторон. Ну, вот такая она у меня. После смерти папы она стала совсем беспомощной. Хотя они много ссорились, я знаю. Несколько раз расходились, пока окончательно не порвали отношений. Это все происходило из-за его неудач в последнее время, он сильно переживал, стал выпивать, чтоб заглушить, наверное, свой стыд перед нами. Но мы его старались понять, мама утешала, а он кричал. А когда я защищала маму, он срывал злость на мне. И тут мама не выдерживала… Это был какой-то заколдованный, нескончаемый круг, дядя Саша. И в конце концов оказалось, что для папы наше сочувствие было больше ядом, чем надеждой на спасение. Но он был все-таки жив, пусть находился и не с нами. И не появлялся, и почти не звонил, никем из нас не интересовался. Но само его присутствие в этой жизни маму, очевидно, вполне устраивало. Вам трудно, наверное, понять, да? Мне и самой очень нелегко было, пока я не разобралась, что к чему, — с грустинкой в голосе как бы подвела она итог.